Версия для печати
Пятница, 17 июля 2020 17:14

Образ Ломоносова в современной российской культуре

Автор
Оцените материал
(0 голосов)

В настоящее время в российском историко-культурном пантеоне чрезвычайно трудно найти такую личность, которая безоговорочно бы принималась любыми социальными, интеллектуальными и идеологическими слоями населения. Пётр Великий, Лев Толстой, Столыпин, Ленин у одних вызывают восхищение, у других — негодование. О Пушкине механически говорят, что он «наше всё», но чисто по-человечески Александр Сергеевич мало кому близок. Юрий Гагарин на правах объединяющей наше расколотое общество фи-гуры тоже устраивает не каждого: он не творец, а исполнитель госзаказа. И вот тут на передний план выдвигается исполинская персона Ломоносова...

Похоже, Михаил Васильевич больше всех соответствует роли сплачивающего. Он на протяжении двух с половиной веков нравился реформаторам и консерваторам, простолюдинам и элите. Его одинаково высоко ценили педантичные «шишковцы» и озорные «арзамасцы», мистик Андрей Белый и советские версификаторы-рационалисты; отголоски его стиля в равной мере слышны у абсолютно несхожих Тютчева, Мандельштама и Заболоцкого.
Невзирая на это, Сергей Есин в романе «Марбург» с горечью констати-рует: «Боюсь, что Ломоносов не герой нашей интеллигенции» [1]. Поскольку весьма достойная девятисерийная телеэпопея Александра Прошкина не пока-зывается по центральным каналам уже четверть века (она была приурочена к 275-летию со дня рождения учёного), русский мыслитель-универсал, по лич-ностному масштабу сравнимый с Леонардо да Винчи, часто воспринимается сегодня как некая российская мифологема.
Есин решает исправить досадное упущение и обрисовывает рельефный характер, лепит образ страстного, неугомонного, яростно-пытливого челове-ка, дышащего знаниями. Писатель неоднократно, с заметным удовольствием возвращается к мыслям о том, что Ломоносов отнюдь не каноничен, похож не на кабинетного затворника, а на каменщика, что он мужлан с мускулисты-ми ногами в тяжеловесной обуви, что пускать в ход кулаки и едкую насмешку ему привычно, а фехтовать и куртуазно любезничать — нет. Сергею Николае-вичу легко представить, как «после поездки в Петергоф, испытав бюрократи-ческий ужас, дома, в Петербурге академик срывает камзол, стягивает парик, скидывает башмаки и, поставив босые ступни на прохладные половицы, ше-велит сопревшими пальцами» [1].
На протяжении всего романа его главный герой, профессор-филолог с царственной и одновременно литературоведческой фамилией Романов, срав-нивает Ломоносова и Пастернака, причём первый из них ему явно милее, ибо кажется более цельным. Оба учились в Марбурге, приехав к светилам науки с рекомендательными письмами. Оба потрясающе одарены, отважны (порой до безрассудства), колоссально трудолюбивы, но у Бориса Леонидовича в его межличностных отношениях преобладает атмосфера недомолвок и полуто-нов; чего стоит только его переписка с двоюродной сестрой Ольгой Фрейден-берг, продолжавшаяся пятьдесят лет. Ломоносов же категоричен, у него всё конкретно: люблю, ненавижу, уважаю, презираю. Второй разительный кон-траст заключается в том, что Михаил Васильевич и в горе живёт победно, а у Пастернака и в радости психология пораженца. Сил одного гения хватило на покорение бескрайнего интеллектуального пространства в диапазоне от физи-ки до лирики, другой же себя ограничил, распрощавшись сперва с музыкой, а затем и с философией.
Пастернак пережил в Марбурге любовную драму и сотворил огромное, горячечное стихотворение о городе Мартина Лютера и братьев Гримм, при-несшем ему разочарование; Ломоносов же встретил там верную и понимаю-щую Лизхен, дочь пивовара и церковного старосты, впоследствии ставшую безупречной женой. Её брат Иоганн отправился вместе с ней в Россию, где помогал академику создавать монументальные мозаичные полотна. Да, Ели-завета-Христина — прекрасная спутница гения, ничуть не хуже Софьи Андре-евны Толстой, Анны Григорьевны Достоевской или Надежды Яковлевны Мандельштам. Однако о ней, этом марбургском счастье Ломоносова, супруг не удосужился сочинить даже четверостишие, зато Пастернак написал о своём марбургском несчастье изрядное количество строк. Впрочем, так вышло ис-ключительно потому, что для Михаила Васильевича важней была объектив-ная сторона жизни, а для Бориса Леонидовича — субъективная.
Есин фиксирует наше внимание не только на присутствующих в характере Ломоносова качествах, но и на том, каких черт в нём нет и в помине. Михаил Васильевич лишён чувства собственного избранничества, у одних ве-ликих проявляющегося в гордыне и надменности, а у других выглядящего страдальчески и жалобно (как у того же Пастернака), не склонен к сомнениям и духовным самотерзаниям, не умеет жить ожиданиями и иллюзиями. Его резкий афоризм «Говорю, как думаю, а не как кошки, которые спереди лижут, а сзади царапают» выступает в качестве эпиграфа к роману, должно быть, по-тому, что персонаж-повествователь завидует подобной прямоте.
Перечень «того, чего не было» можно длительно продолжать. «Ода на взятие Хотина» написана по газетным реляциям, и сражений Ломоносов нико-гда не видел. От него не осталось писем к родным и близким, поскольку на личное у этого государственника не хватало времени. Ему не довелось получить никаких премий, единственной наградой оказалась памятная табакерка с портретом императрицы. Глядя на сказочные пейзажи Германии, он видит в них только аргументацию своих гипотез: «Проезжая неоднократно Гессенское ландграфство, приметить мне случилось между Касселем и Марбургом ров-ное песчаное место, горизонтальное, луговое, кроме того, что занято невысо-кими горками или буграми, в перпендикуляре от 4 до 6 сажен, кои обросли мелким скудным леском и то больше по подолу, при коем лежит великое множество мелких, целых и ломаных морских раковин, в вохре соединенных. Смотря на сие место и вспомнив многие отмелые берега Белого моря и Се-верного океана, когда они во время отлива наружу выходят, не мог себе пред-ставить ничего подобнее, как сии две части земной поверхности в разных об-стоятельствах, то есть одну в море, другую на возвышенной матёрой земле лежащую... Не указывает ли здесь сама натура, уверяя о силах, в наружно-сти? Не говорит ли она, что равнина, по которой ныне люди ездят, обращают-ся, ставят деревни и города, в древние времена было дно морское, хотя теперь отстоит от него около трёхсот верст и отделяется от него Гарцскими и други-ми горами?» [1].
Ломоносов, безусловно, прагматик, а не идеалист. Темпераментные оды он пишет не по наитию, а впрок, впоследствии предъявляя необходимый текст в нужное время и в нужном месте, не гнушается и сочинением конъюнктур-ных пустяков, например, виршей для фейерверочных торжеств. Поскольку за время его жизни на престоле успели побывать шесть монархов, он восприни-мает правителей без пиетета, но, впрочем, и без раздражения; кажется, что они для него и не люди вовсе, а метеорологические условия.
Жизнь Ломоносова похожа на авантюрный роман: походы и разъезды, соблазнённая чужеземка, вербовка в королевские войска, дерзкий побег, ни-щета на чужбине, поиск покровителей, постоянное наживание себе новых вра-гов и блестящее умение от них отбиваться, причём с юных лет. Так называе-мый «пенализм» (по сути — дедовщина восемнадцатого столетия) заключался в том, что старшекурсники безжалостно повелевали младшими соучениками, заставляя их сдавать за себя экзамены, развозить пьяных по домам, начищать обувь своим «хозяевам». Рассказчик не сомневается: с Ломоносовым это бы никогда не прошло. Рослый, сильный, краснощёкий, он, по мнению автора, отреагировал бы стремительно и жёстко, сперва выкинув из окна стол, потом сапог, который нужно было чистить, а напоследок и самого обидчика.
Михаил Васильевич ценит всё надёжное и полезное. В списке его мар-бургских долгов красуется немалая сумма в 61 золотой рубль, но потрачена она не на дорогостоящие румяна, белила и духи для возлюбленной, а на при-обретение права работать в превосходной химической лаборатории Михаэли-са. Ломоносов иногда напоминает Есину прочный, тщательно изготовленный, вызывающий доверие предмет. «Балка в доме фрау Урф, чёрная от времени, превратившаяся после обработки веков из дерева в сталь или кость, видно, давно надтреснула в длину. Начавший расщепляться брус тогда же был акку-ратно схвачен огромным стальным болтом. Стоит ещё раз подивиться вели-чине болта, тяжёлой гайки и слесарного ключа... И что же была за стать у ма-стеров и подмастерьев, которые проводили эту операцию? Что за руки, спины и плечи? Нет, определённо молодой Ломоносов прекрасно вписывался в эту сферу» [1].
Ему ненавистны манжеты, жабо и шёлковые чулки, но он обязан их но-сить. Он рвётся переводить Гомера, Вергилия, Горация, Овидия, Сенеку, Лу-креция, Буало, Фенелона и Руссо точно так же, как мы рвёмся к внезапно по-давшим голос далёким друзьям, желая с ними увидеться. Он снабжает миниа-тюру «Кузнечик» пояснением «Стихи, сочинённые на дороге в Петергоф, ко-гда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же» — и становится ясно, как невыносимо этому гордому человеку унижаться, выклянчивая деньги на приборы и лаборато-рию. Говоря словами Есина, Ломоносов — «сторукий Шива осьмнадцатого столетия: поэзия, математика, стекло, химическая лаборатория, теория света, электричество, закон сохранения энергии, счастливые догадки и вот даже пи-шет «Российскую грамматику». Какая фигура!» [1].
Подобно титанам эпохи Возрождения, Михаил Васильевич стольким интересуется и столько умеет, что проще было бы не перечислять его разно-образные творческие и общественные ипостаси, а действовать методом от противного: попробовать найти нечто, не охваченное его умом. Но слово «ти-тан» с Ломоносовым сочетается плохо, будучи чересчур античным; зато ему удивительно подходит определение «мужик», это подметил ещё Некрасов в стихотворении «Школьник»:

... архангельский мужик
По своей и божьей воле
Стал разумен и велик [3].

Как известно, существительное «мужик» имеет два основных значения: презрительно-социальное с указанием на плебейство — и уважительно-личностное. Мужик — тот, кто может защитить, он трудолюбив и рукоделен, вынослив и упрям, активен и смекалист, он не умеет лицемерить. Материаль-ное начало в нём властно заявляет о себе, даже если его призвание связано с миром абстрактных величин. Деятель, наделённый менталитетом мужика, по-нимает, что естественные науки нельзя изучать сугубо теоретическим спосо-бом, роясь в книгах и ящиках с коллекциями; нужно самому побывать в руд-никах, сравнить свойства гор и почвы, вглядеться, коснуться, ощупать, выма-заться... «Во всё мне хочется дойти до самой сути», — вот фраза, лучше все-го отражающая общность Ломоносова и Пастернака.
В рассказе Андрея Лёвкина «Лизавет и Ломоносов» учёный в первом же абзаце показан смеющимся. Пресловутый парик сорван и отброшен в сторо-ну, пурпурный халат распахнут, как душа, но в могучем хохоте звучит «при-месь некой грустной нелепицы, как бывает, когда за одним обедом случится поочерёдно вкусить то грибов, то ананас» [2]. В жизни, потешающей исследо-вателя своей абсурдностью, встречаются и моменты трагической бессмысли-цы; примером тому служит гибель профессора Георга Вильгельма Рихмана, 23 июля 1753 года убитого молнией, полученной искусственным путём. Опы-ты по изучению атмосферного электричества проводил и Ломоносов, оказав-шийся более удачливым.
Михаил Васильевич в трактовке Лёвкина — дух Университета, вопло-щённый порыв к познанию, а заодно вузовский призрак, по ночам сотрясаю-щий коридоры мощными шагами. В грозной роли Ломоносов смотрится го-раздо органичнее, чем в благостной: «Не Дед Мороз же он, сколько бы его в него ни превращали» [2]. Он не пугает припозднившихся студентов, не блуж-дает, мучимый тоской, не следит за порядком, а просто идёт; у него голубые глаза, «рыбацкие — философ Померанц сказал бы: евангельски-рыбацкие, а мы скажем — рыбацкие плечи и череп как череп, а не что-то ещё» [2].
В исторический момент основания Университета, стоя на петергофской лужайке под палящим солнцем и пытаясь вести с императрицей галантную беседу, Ломоносов чувствует себя неловко. Он не понимает вежливо-бессодержательных реплик Елизаветы и от нестерпимого зноя начинает ощу-щать переход собственного организма в неодушевлённое, то ли растительное, то ли неорганическое состояние: мысль отключилась, позвоночник изнемог, как опалённый жаром стебель, и светится, «будто стеклянный, составленный из разных спектральных сияний» [2]. Далее мы читаем примечательный диа-лог.
Елизавета:
— Что заставляет вас думать о вещах дальних, со смутным смыслом, не имеющих в сей миг не только никакого толка, но и даже основания жизни? Что заставляет вас думать о том, чего нет? Оттого ли, что существующее оставляет вас равнодушным и неудовлетворённым?
Ломоносов:
— Не знаю, Ваше Императорское Величество. Так, знаете, как-то всё...
Последняя реплика откровенно шутовская: «Так как-то всё» — это же Пушкин глазами Хлестакова! Тем не менее, императрица именно после несу-разного ответа на патетический вопрос называет собеседника настоящим мужчиной, осознав, что перед ней человек дела, а не краснобай.
Новелла Валентина Пикуля «Первый университет», как и романы дан-ного автора, скорее псевдоисторическая, чем историческая. Её второстепен-ные персонажи либо схематичны, либо карикатурны, как Анна Иоанновна, за-ставляющая титулованных потомков Рюрика кукарекать государыне на поте-ху, или Шумахер, считающий самым драгоценным минералом камень из пра-вой почки польского короля Яна Собеского, а образ Ломоносова полон штампов. Читателю запоминается, что даровитый юноша ходил пешком через всю Германию, одевался в обноски, голодал, часто дрался, в том числе с по-мощью парикмахерских болванок, и проливал слёзы при каждом подходящем случае.
«Елизавета-Христина Цильх увидела русского постояльца плачущим. Она поставила кружку с пивом на стол и подошла к нему. Ломоносов смот-рел в окно, а там, на фоне черневшего к ночи неба, будто гигантский павлин распахнул свой дивный хвост.
— Ты плачешь? — спросила девушка.
— Плачу. Смотри сама. Даже сюда, в пределы германского Гессена, дошло моё родное северное сияние» [4].
Чередование скандалов и сентиментальностей к финалу уже раздражает, а то, как будут завершены ключевые эпизоды, легко спрогнозировать по пер-вым их словам. Разумеется, если Ломоносову встретится калека (без ушей и носа, чтоб эффектнее), несчастному достанется половина щедро разломлен-ной краюхи хлеба. Конечно же, купленная в академической лавке книга Тре-диаковского о правилах русского стихосложения вызовет у Михаила желание творить «иным манером». Естественно, новость о рождении дочери демокра-тичный герой отметит выбеганием на площадь, символическим братанием с немецкими рудокопами и возгласом «Глюкауф!», которым «он желал им бла-гополучных подъёмов из недр к солнцу. И они отвечали ему тем же словом, как бы советуя подняться ещё выше» [4]. Многостраничная текстовая суета подытоживается следующим выводом Пикуля: «Ломоносов никому спуску не давал, ибо сознавал своё превосходство над копошившейся в науке мелюзгой, он буянил ради свершения великих дел, которые предстояло сделать, и он всегда хотел честно трудиться, а эта мелюзга только мешала ему» [4].
Михаил Васильевич проник даже в современные юмористические тек-сты, его можно отыскать в сценариях для выступлений команд КВН. Сборная Пятигорска, неподражаемый чемпион высшей лиги, в 2004 году под предво-дительством Семёна Слепакова показала фантазию на тему возвращения Ло-моносова в Холмогоры. Гротесковая миниатюра демонстрировала, как умуд-рённый жизнью провинциал ищет общий язык с земляками, и включала в себя анекдотичную беседу:
— Мужики, а где моя корова?
— Так ведь двадцать лет прошло...
— Ну и где корова?
— Так ведь коровы восемь лет живут...
— И где корова?!
— Михайло, ты в какой науке силён: в зоологии али в механике?
— В механике!
— Сломалась твоя корова...[5]
Нашлось место и чёрному юмору. Ломоносов просветил односельчан, сообщив им, что если человека ударить топором, жертва умрёт. После его слов выяснилось: семь лет назад бравый глава одного из местных семейств получил удар топором в спину, но продолжал жить и радоваться, а вот те-перь, согласно науке, он обречён... Пятигорцы саркастически показали про-пасть, образовавшуюся между учёным и его малой родиной, но завершили выступление, как и полагается в КВНе, песней. Она звучала на мотив «Мы вдыхаем вольный ветер» из репертуара группы «Чайф» — пожалуй, самой «мужицкой» и простецкой на всей отечественной рок-сцене:

Много есть у нас в России позабытых богом мест;
Люди там живут простые, там деревья до небес.
Но идут оттуда люди, чтоб учиться и учить,
И пока идти мы будем — и Россия будет жить [5].

Текст песни написан тем же поэтическим размером, что и некрасовский «Школьник», и это обнадёживает. Символические совпадения в культурном наследии случайными не бывают.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Есин С.Н. Марбург [Электронный ресурс] / С.Н.Есин. URL: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2005/10/es2.html, свободный. Загл. с экрана.
2. Лёвкин А.В. Лизавет и Ломоносов [Электронный ресурс] / А.В.Лёвкин. URL: http://www.vavilon.ru/texts/prim/levkin1-2.html, свободный. Загл. с экрана.
3. Некрасов Н.А. Школьник [Электронный ресурс] / Н.А.Некрасов.URL: http://readr.ru/nikolay-nekrasov-shkolnik.html, свободный. Загл. с экрана.
4. Пикуль В.С. Первый университет [Электронный ресурс] / В.С.Пикуль. URL: http://lib.rus.ec/b/100895/read, свободный. Загл. с экрана.
5. Слепаков С. КВН, Пятигорск, Ломоносов [Электронный ресурс] / С.Слепаков.URL: http://www.youtube.com/watch?v=AX08ChnAQVk, свобод-ный. Загл. с экрана.

Прочитано 1370 раз
Тарасенко Елена

Елена Николаевна Тарасенко родилась в Оренбурге. С золотой медалью окончила школу, с красным дипломом филологический факультет Оренбург-ского государственного педагогического института. Работала в родной школе учителем русского языка, литературы и мировой художественной культуры. Учитель высшей категории, кандидат педагогических наук, доцент кафедры философии, культурологии и религиоведения ОГПУ. Публиковалась в альманахах «Башня», «Гостиный Двор». Член Союза российских писателей, обладатель Гран-при областного поэтического конкурса «Яицкий мост» под председательством Риммы Казаковой (1996), победитель областного литературного конкурса «Оренбургский край – XXI век» в номинации «Автограф» (2011). Автор поэтических сборников «Интонация» (2003), «Всегда» (2011). Живёт в Оренбурге.

Последнее от Тарасенко Елена