Старик в квартире жил один.
Зимой в одежде затрапезной
во двор с лопатой выходил,
дорожку чистил у подъезда.
Никто об этом не просил
и благодарностью не тешил,
напротив – он, лишённый сил,
служил объектом злых насмешек.
В жилище тихая тоска
неумолимо раз за разом
одолевала старика,
подобно раковой заразе.
Холодным вечером его
на "скорой" увезли в больницу,
и коркой льда покрылся двор,
легко на скользком оступиться.
Прошла неделя, может, две, –
нетвёрдый стук лопаты слышу.
Смотрю: знакомый человек,
одолеваемый одышкой.
С асфальта снять опасный лёд
хотел мужчина седовласый,
а лёд бронёй надёжной лёг
и старику не поддавался.
Лопату крепче обхватив,
больной, усталый, позабытый,
не понятый никем Сизиф
не останавливал попыток.

Он умер много лет назад.
Что был, что не был – всё едино.
Забот хватает за глаза,
нет даже времени для сплина.
Индифферентный "день сурка"...
Но иногда – как боль зубная –
того чудного старика
я почему-то вспоминаю.

  Запах нашей любви

Непонятно зачем
я сегодня забрёл на поляну,
где гуляли с тобой
в позапрошлый безумный июль.
Одиноко стою
в разнотравье густом и духмяном,
вспоминаю тот день,
учащается бешено пульс...

Завораживали,
шелестя, васильковые волны.
Мы тонули в цветах.
Распевали цикады вокруг.
И у нас каждый раз
на какое-то время невольно
замирали сердца
от соприкосновения рук.
На пахучий шалфей
элегантная бабочка села.
Мне казалось, она
от прохлады дрожала слегка.
Захотел обогреть
я её трепетавшее тело,
приближая ладонь,
но спугнул недотрогу с цветка.
Я улыбкою вслед
провожал улетавшую фею.
Улыбалась и ты,
из ромашек сплетая венок.
А повсюду витал
аромат горьковатый шалфея,
две наивных души
опьяняющий словно вино.

Всё по-прежнему здесь:
деловито стрекочут цикады,
океан васильков,
и шалфея живая вуаль
деликатно хранит
упоительный запах мускатный
легкокрылой любви,
упорхнувшей, как бабочка, вдаль.