Открывает номер пьеса Петра Краснова, одного из лучших прозаиков России последних десятилетий, написанная им по его же собственному, давнему рассказу «По причине души». Годы, прожитые им в деревне, работа агрономом во многом определила характер и особенности многих произведений писателя. Почти все его герои связаны с землёй и природой. И в этой пьесе он пишет о том, что его волнует и томит - о тревожном положении природы, мучительно размышляет над причинами душевной чёрствости людей, потребительском отношении к жизни, свято веря при этом в неизбежное торжество добра, честности, бескорыстия... И передаёт эту веру своим любимым героям - пастухам, деревенским старикам и детям...

ПЁТР КРАСНОВ

ПО ПРИЧИНЕ ДУШИ

Картина вторая

Травянистый берег Урала, вдали виден противоположный, лесистый. Утро на исходе, начинается день. Иванов, сидя под бережком спиной к зрителям, сматывает удочки, собирается домой. Из-под берега доносится иногда плеск, журчанье невидимой воды.

Слышен хруст пересохшей травы, появляется Заводской – невысокий, рябой, лет шестидесяти пяти, одетый по-рыбацки, через плечо у него отмокревшая полотняная сумка с рыбой.

Заводской: А-а, тут вон кто... Здоров был, землячок! (Иванов кивает.) Знаю, знаю – святое местечко... (Заглядывает под берег.) Как, удружил водяной?

Иванов: Да так... пару сазанишек.

Заводской: И то хлеб. А я тут, понимаешь, морды-верши глядел свои... чуток не искупался. Не молоденький уже – зябко, едрит-твою!.. (Садится, стаскивает резиновый сапог, развешивает портянку на кустике.) Сызмальства не знал я рыбалки: то на заводе чертоломил, то на шахтах... а там какой отдых?! С ребятами усядешься – и вдымоган, себя не помнишь... Милое дело – теперь! (Достаёт из карманов початую бутылку, хлеб, пару сушёных рыбёшек, кружку.) Вы, я гляжу, безработные нынче с этой засухой?

Иванов: Да сам видишь, подпалило, с апреля ни одного путёвого дождя. Уж посевы списывают.

Заводской: А в колхозе всегда – то потоп, то засуха... А теперь слушай сюда, Тимох: выпей со мной за компанию, а?! Чтоб ерши поершистей ловились!

Иванов (оглядывается, с некоторой неловкостью): Да вроде б ни к чему... Разве что от безделья отдохнуть...

Заводской: Вот-вот... держи-ка! (Пьют по очереди.) А я тебе так скажу, что нынче можно в любом сословии жить, в самом распоследнем даже. Нищим – и то сыт и одет будешь. Потому что сам народ наелся наконец, хлебом вот этим уже свиней кормит...

Иванов: Что ж, пора уж – заслужили, заработали...

Заводской: Да заслужили-то побольше, не всё ещё своё взяли... ну, а когда наш русский брать умел?! Всё только с него самого – «давай-давай»! А он ведь простодыра, всякому верит. Наговорят ему, нашепчут, он ворота растворит, шапку оземь – пропадай, пошла-поехала!.. А всё потому, что жить не умеет, этим и пользуются. Жить-то не умеет.

Иванов: Ишь ты... Наука, конечно, трудная, не всем даётся... Ну, а ты сам – что, так уж и умеешь?

Заводской: Я-то? И умею. Раньше не умел, дурачок, подбзыкивали – я и бежал... как же, с Кировского завода, егемон рабочего класса! А теперь умею, научила жизнь. Никакому там начальнику или толстосуму не позавидую – зачем?! Речи эти, прения-потения, как бы угодить, не прогадать... Как бы снизу не подсидели да сверху не поддели... А я сердцем спокоен, мне на весь этот тарарам навалить побольше... для дураков он, тарарам! Я почему к вам пристал, в Кузьминовку? Потому что жить тут можно. Баба с хатой нашлась, река не слишком травленная, место весёлое – чего не жить?! Паромишко у меня ходкий, катаюсь себе с берега на берег, дышу, форму поддерживаю. Деньги? Рыбку наловил, загнал, вот те и деньги. Ну, а этой (постучал пальцем по бутылке) бровастый нам припас – пить не перепить...

Иванов: Да уж, обеспечил...

Заводской: Ну, вот. Скажут: «запретить!» – на прикол стану, не скажут – опять Заводской будет людей добрых (усмехнулся) и недобрых доставлять, куда им надо... (Поднял палец.) Филосо-офия! Это понять надо. Весь свой век я маленьким человеком прожил; а спроси, хочу ли наверх? И я тебе скажу – нет! (Наливает, подаёт Иванову.) Никто меня не теребит, в глаза не колет, не материт впотаях, что я кому-то жизнь замордовал – любота! Совести моей не хватит, что в начальниках ходить!

Иванов: Совести-то? (Вздохнул.) Совести там много требуется, эт-ты верно. И пониманья тоже. Как-никак, люди под ними ходят, живые: чуть не так повернулся – и, глядишь, раздавил... Не, дело опасное. Ну, они тоже, чай, смотрят сейчас... не по-людски им тоже надоело жить – сколько можно? Да и рухается всё, на что ни глянь, – когда не по-людски-то... Тут зачешешься.

Заводской (глядит изумлённо): Да ты, брат, шутник, я гляжу... С чего ты шутить-то взялся, не пойму?

Иванов (не понимает): Как – шутить? Я не шучу. Я что вижу, то и говорю.

Заводской: Много ж ты видишь... (Не выдерживает.)Ну и р-разумники вы тут все... пни колхозные, ей-богу, – хошь обижайся, хошь нет! Это они-то зачесались?! Они смотрят?! (С издёвкой.) Да-а, поумнел народец... Не для того они всю житуху эту распрекрасную себе устраивали, чтоб... это... для тебя переделывать теперь – не для того! Не скажу, как на самом верху, а эти – точно!.. Да ты иль забыл, как жили? Иль больно хорошо теперь живёшь, что защищаешь?! Эх, ты-ы!..

Иванов: Ну, ты меня не принижай давай, мне не ругачки – мне правда нужна. Ещё чего – их защищать. Они и на мне поездили, до сих пор едут... в светлое будущее. Не забыл. Нехорошо мы жили, я ничего не говорю; так ить и времена какие были, спомни: и отбиваться надо было, и народ поворачивать... поверни, когда у него морда в другу сторону смотрит! Тебя вот со мной – поверни!

Заводской: Вот-вот... доповорачивались! А зачем? Я, может, не хочу – меня кто спросил?! Наманули, семь шкур содрали – а куда завели?!.

Иванов (не очень уверенно): Да-к были причины... Народ бы зря на такое дело не стронулся... (Уверенней.) Не, пустяком народ не сдвинешь. Ну, а делали всё живые люди, не от большого ума... Не, все мы виноваты, что так получилось. Все, от мала до велика.

Заводской: Ишь ты, добренький он какой – «все»!.. А я вот ни добрым не хочу быть, ни виноватым – при чём тут я?! Мало, что ль, вкалывал я, гробился, по землянухам сырым... это... пролетарствовал – а что я с этого имею? Да ни хрена, как не работал. А я ведь и целину покорял, и где только не был...

Иванов (равнодушно): Ну, ты б не пил, не гулял по всей Рассее... жил бы как люди. Хоть на той же целине, раз занесло. Другие вон, глядишь, и обстроились, и обжились...

Заводской: А что они мне, другие? Бездельников этих кормят, а сами от зарплаты до зарплаты, внатяжку... Кого-кого, а меня этим не убаюкаешь, дудки, я жизнь прожил.

Иванов: А я, по-твоему, проплясал? Чай на веранде пил? Нет, брат Николай, из одной мы чашки хлебали...

Заводской (подхватывает): ...из одного стакана и пьём! (Смеётся.) А-а, да ладно... Хрен с ними, нам оно всё равно, что там делается. На то там люди сидят, а мы с ними, брат ты мой, не в паях. Потому что в разных странах живём: мы с тобой – заложники коммунизма в России, а они – в эсэсэр... вот так! Чуешь разницу?! Ладно, тяни давай! (Следит, как Иванов пьёт.) Есть, есть у нас утешительница... Так они что могут дать, кроме неё?! (С хитрецой.) Знаешь слово такое – оптимизм? Ну, смысл его?

Иванов: Да вроде знаю...

Заводской (обувается): Так вот, один кореш мой, это когда ещё в Челябе я работал, говорить любил: бойся оптимистов, ибо их оптимизм, скорей всего, за твой счёт... Так-то! (Наливает себе, пьёт.) Вроде шутка, а смысл... не-ет, смысл есть! Подумай. (Встаёт.) Ну, вот и посидели. К корыту своему пора, а то скоро клиенты мои пойдут-поедут...

Иванов: Да всяк из нас по-своему думает...

Заводской: А всё равно – подумай... (Заглядывает под берег, уходит.)

Иванов закуривает, задумчиво смотрит на реку. Говорит: «Н-да...», спускается под берег за оставшейся удочкой.

Иванов: Ладно, и нам пора... (Пробует поднять удочку, но крючок за что-то зацепился в воде.) Вот чёрт... надо ить! Теченьем, что ли, занесло? (Пытается отцепить, заходит и так, и эдак.) Рвать? (Задумывается, глядит вниз; потом вдруг что-то замечает, нагибается.) Во-он оно что... верша вроде? (Тянет, разгибается, в руках у него натянутый, уходящий другим концом в воду, шнур.) Чужа снасть как чужа жена... (Раздумывает, несколько опьянело трёт лицо, оглядывается.) Перетяг, точно... ч-чёрт! Поставил себе рыбачок и спит, а мне... Ну, нет, милок, своя снасть дороже. (Тянет, тетива перетяга режет пальцы.) Да что за груз там у него – полцентнера? Ага, вот... (Отцепляет от тетивы свой крючок, бросает удочку на берег, опять останавливается.)

Наступает момент, когда решается всё. Перебивая звуки утра, возникает всё та же томительная, будто предупреждающая трель ночных цикад. Иванов колеблется, но что-то привлекает его там, в воде, – и он начинает перебирать, подтягивать тетиву перетяга.

Иванов: Поставил и дрыхнет, рыбачок... (Вдруг настораживается, почувствовав что-то на перетяге; смотрит вверх по реке, вниз, оглядывается. На одном из крючков перетяга болтается щурёнок, но Иванов уже не обращает внимания на такую мелочь.) Так-так... посмотрим! А ты спи давай... десятые сны доглядывай, р-рыбачок! Та-ак... Ого! (Возится под берегом, выпрямляется, в руках у него осётр килограмма на два-три. Иванов скидывает с себя механизаторскую куртку, закатывает в неё осетра; облегчённо вытирает пот, оглядывается.) Ни хрена себе – добыча!.. Ну, закинуть теперь... (Наспех сматывает третью удочку, затем начинает распутывать под берегом перетяг.) А, ч-чёрт!..

Крохалёв (за сценой): Вот-вот... вы это правильно, я им сам не верю: тока и глядят... По мне, так бы и вовсе запретить... Ага, вон ещё один сидит. Ну, это береговушник...

Иванов замирает, затем лихорадочно сбрасывает перетяг под обрывчик, заталкивает ногой. Входят Крохалёв и Беленький. На Крохалёве плащ, рыбнадзоровская фуражка, в руке кирзовый планшет. На Беленьком приличный костюм, шляпа; лицо его заспано, недовольно.

Крохалёв: Та-ак... Сидим?

Иванов: Да вот... Здоровы были.

Крохалёв (хозяйски): Здоровы, здоровы, милок... слава Богу. Мы-то здоровы, а вот ты как тут... Балуешь, небось, мать твою так?! (Мельком глянул на разбросанное по берегу хозяйство Иванова.) Что молчишь – язык отсох?

Иванов (сдерживаясь): Почему это – балую. Так... закидушку глядел.

Крохалёв: Какую закидушку, чью?

Иванов: Свою, конечно.

Крохалёв: Закидушку он глядел... На десять хвостов, небось, твоя закидушка? Смотри у меня, увижу ещё раз – прощайся со своей закидушкой, парень. (Шарит уже глазами по противоположному берегу, дальше по реке.) Поймал что?

Иванов (облегчённо): Да сазанишек пару, не больно клевало...

Беленький, похлопывая прутиком по ноге, наблюдает за ними. Потом всходит на самый обрывчик, тоже осматривается по реке. Всё с тем же брюзгливо-заспанным выражением на лице смотрит сверху на Иванова, замечает у него под ногами перетяг.

Беленький: А что за шнуры там лежат... что это?

Крохалёв (встревоженно): Где? Закидушка, нет? Ну-ка... (Подбегает к обрывчику, смотрит, лицо его начинает багроветь.)

Беленький (презрительно): «Закидушка...» Всё проверь! Мы тут, понимаешь, спим, а они... (Крохалёв спрыгивает под берег, поднимает спутанную снасть, злобно чертыхается.) Что там, в этой, как её... (Показывает пальцем на куртку). В этой, э-э, одежде?

Иванов (шагнул вперёд, растерянно): Да-к что там может быть...

Крохалёв опережает его, хватает за полу куртки, подымает, и рыба тяжело вываливается на траву. Она уже снулая, не шевелится. Все смотрят на неё, Иванов, крякнув, лезет за папиросами.

Беленький (сам не ожидавший такого): Н-да... (Помолчав.) Вот так оно всегда и бывает... Что ж, составляйте, товарищ Крохалёв, акт.

Крохалёв (открывает планшет, руки у него трясутся): Счас... Сейчас я ему составлю актец... Гады! Как знал, что подведут под... Говори фамилию, сукин сын!

Иванов (вздрагивает). Кто... сукин сын? (Отбрасывает папироску.) Это кто – я?!

Крохалёв (угрожающе): Говори фамилью! Ерепенится он ещё... Ты думаешь, я не знаю, кто ты?! Знаю!

Иванов (делает шаг к нему): Так я, по тебе выходит, сукин сын? И ты что ж, мать мою... на цепи держал?! (Сгрёб его за грудки, притянул.) А ты воды холодной уральской... ты не пробовал, доглядчик?!

Крохалёв (хватает его за руки, хрипит): Брось!.. Брось, дурак... сядешь! (Потеряв самообладанье, бьёт Иванова кулаком в бок.)

Иванов, взбешённый, дёргает его на себя и толкает в воду. Но Крохалёв всё же умудряется не упасть, лишь одной ногой попадает в воду, слышен её плеск; выбирается на берег. Иванов поднимает чугунную шестерню-грузило, собираясь забросить перетяг назад, в воду.

Крохалёв (отдуваясь, но голосом неожиданно спокойным): Ку-уда! (Иванов приостанавливается.) Перетяг ты нам, дружок, оставишь... Это нам как весчественное доказательство. Ты думал, с тобою шутки шутют?

Иванов (глухо): Сам вынул, сам и поставлю, ты тут не лезь... Не моя снасть, пусть ею хозяин распоряжается.

Крохалёв: Вон оно как – уже и не твоя!.. Я не я, значит, и жопа не моя, да?! Дуракам говори, а мы эти штуки знаем. (Оглядывает мокрые, измазанные в глине ноги.) Сапоги вот эти истопчу, где надо, но тебя, сука, засажу... Мы вам тут шорох наведём!

Иванов: Ну-ка, отойди, делопут... не ровён час – зацеплю. А законом меня нечего пугать, законы у нас правильные...

Крохалёв поспешно отступает, и Иванов, коротко размахнувшись, швыряет шестерню, слышится глухой всплеск, шлепок тетивы о воду.

Крохалёв (злорадно): Зря старался, это тебе не поможет теперь. (Подходит, останавливается над рыбой.) Осетринки ему захотелось... не про твои зубы она, осетрина. А вот уж сто шестьдесят третью статью – это как бог свят, уж это я тебе обещаю. Так сам с нами пойдёшь иль участкового вызвать?

Иванов (вылезает наверх): Пошёл ты на хрен, делопут.

Беленький (сначала явно струсивший, но понявший теперь, что опасаться нечего, с неудовольствием): Навоевались? (Останавливается против Иванова, смотрит.) А вы, приятель, подлежите сейчас аресту – вы это-то хоть знаете?..

Иванов (злость в нём борется с боязнью, тупо): Ничего я не знаю. Не мой перетяг, нечего на меня клепать...

Беленький (оборачиваясь к инспектору, брезгливо): Да он, вдобавок, пьян. (Увидел бутылку, катнул её носком туфли.) Ага, да вот она... Ну, ладно. Крохалёв, вытащи-ка этот, э-э... перетяг. И как они только умудряются... Где он живёт?

Крохалёв: В селе, где ж ещё. Возле старых складов, я знаю. Иванов его фамилия, вспомнил.

Беленький: Иванов-Петров-Сидоров? Ну, так если сам не подойдёт к сельсовету, то попросите участкового. Не хватало ещё драться с ним, упрашивать тем более – много чести... Видно, вольготно они себя тут чувствуют, если в открытую, у самого села осетра – государственную рыбу! – таскают...

Иванов молча собирает удочки, поднимает куртку с ведром, выходит на тропку.

Крохалёв: В том-то и дело, что... Да не было такого, давно уж! А тут вот как назло... (Иванову, вдогонку.) Чтоб к десяти был в сельсовете... а то мы с тобой по-другому разговаривать начнём, слышишь?!

Иванов (сквозь зубы, тихо): Не ори... (Уходит.)

Поэт Виталий Молчанов в своём предисловии к новой книге стихов орского поэта Владимира Щадрина написал: «В навязчивой какофонии рифмованных текстов, льющейся в наши глаза и уши со страниц многочисленных газет, журналов, бьющей неиссякаемым графоманским потоком с псевдолитературных интернет-сайтов, порталов и экранов телевизоров, опускающейся до зияющих вершин словоблудия, большая удача разглядеть и расслышать редкий, чистый голос настоящей поэзии - поэзии негромкой, по словам автора Владимира Шадрина, но необыкновенно трогательной и проникновенной». Он - сын провинциальной корневой России... Времена года сменяются в его стихах, время несётся с непостижимой скоростью, а человек живёт на родной земле, любит каждый лист на дереве, каждую птицу в небе...

ВЛАДИМИР ШАДРИН

«ГДЕ ДУХ ЛЮБВИ НЕПРЕХОДЯЩ...»

* * *

Наш быт то смирен, то свиреп.

На нём построен наш союз

Из вдохновений и потреб,

Из упований и обуз,

Из сокращений и длиннот;

То невзначай, то нарочит.

О, дайте, дайте чистых нот!

Пусть этот мир звучит, звучит!

Мы, кто в исканьях, кто в тщете,

Его озвучим: кто о чём;

Наносим воду в решете,

А после в ступе потолчём.

Потом, отбросив сор и вздор,

В глаза друг другу поглядим.

И я скажу, что этот взор

В душе моей неизгладим!

За наши ноты невпопад

Пусть нас нелепыми сочтут,

Пусть перед нами листопад

Слагает листья там и тут.

Сурьмой грачиной перевит,

Роняя лёгкое перо,

Пусть нас захватит этот вид

И вдохновенно, и остро.

Течёт река наискосок

И знак горы далёк и гол,

И тополь ярок и высок,

Как восклицательный глагол.

Восславим краски поскорей!

Долой еду, долой кровать!

О, дайте, дайте акварель!

Я стану чувства рисовать!

Чтобы картиной становясь,

Хранил пейзаж осенних чащ

С душой моей взаимосвязь,

Где дух любви непреходящ.

Жил да был

Много помню я в жизни, но,

кажется, больше забыл.

Чтобы жизнь описать, нужно

многое вспомнить, быть может,

Или просто начать, ну хотя бы

вот так: «Жил да был...»

Нужно просто начать, а

дальнейшему память поможет.

И припомню пустырь, и в былое

потянется нить –

К затерявшимся в детстве

весёлым весенним истокам.

Чтобы жизнь описать, нужно

просто исток оживить,

Ну а повесть за ним побежит,

как река, самотёком.

Здесь и речка была, да в ручей

превратилась она,

И, утратив пустырь, незаметно

сошла на задворки.

Всё, как в жизни, – сгодится и

мель, коль ушла глубина,

Где звучали и жили весёлые

скороговорки.

И потянется дальше рассказ:

«Это было давно,

В пору старости чьей-то, что

нашу напутствует юность...»

В этой жизни минувшее с

будущим сопряжено,

Словно выдох и вдох – их

разрозненность и совокупность.

Был когда-то пустырь у реки,

а теперь его нет.

Вместо речки ручей с бытовыми

отходами бьётся.

В настоящем былого почти не

осталось примет,

Разве, этот ручей неуступчивый

и остаётся...

Здесь непрочная нить превращается

просто в пунктир –

Это птицы летят, направляя

крылатые взмахи

На намеченный где-то за

крышами ориентир.

Может, в юность?.. И тесным

становится ворот рубахи.

Наша молодость нам до

скончания века дана.

И доколе мы помним о ней,

никуда нам не деться

От её голосов и шагов...

Это снова она!

И до боли от юного чувства

колотится сердце!

Может, это любовь? Эко,

память, тебя понесло!

Ты запнулась о смутное чувство

и зыбкое слово.

Написал: «Жил да был...» – и

столкнулось моё ремесло

С непосильной задачей, к

которой совсем не готово.

Будто в каждое слово вселились

подвох и подлог,

И строки написать не хватило

безделицы дара.

Ну а если не жизнь, так хотя б

эпизод, уголок

Тот, что память хранит

наподобие резервуара.

Быль забытых уже и ещё не

написанных глав,

Где заветы былого и будущего

отголоски;

Там, где бытность моя устремлялась

в дорогу стремглав,

А теперь ковыляет едва ли не

по-стариковски.

«Жил да был» – это вовсе не

значит, что жил не тужил,

Ведь погибли пустырь и река.

Это было когда-то.

А теперь здесь асфальт и дома,

и старик-старожил

На нездешние нивы прищурился

подслеповато.

Или, может, увидел и понял

минувшего суть,

А она под конец распахнулась

внезапно и ново...

Чтобы жизнь описать, нужно

прошлого силу вернуть,

Где пустырь и река – начинания

первооснова.

И припомнить забытое тоже

хватило бы сил!

Словно жизнь описать, не

бывает сложнее задачи.

Или просто начать, ну хотя бы

вот так: «Жил да был...» –

Всё, как в жизни, – задумал

одно, а сложилось иначе.

Продолжают поэтические страницы в альманахе поэты Сергей Бурдыгин, Диана Кан, Наталья Кожевникова, Виталий Молчанов, Павел Рыков, Алексей Хальзунов, Тамара Шабаренина.
В рассказах оренбургского писателя Владимира Петрова описываются сложные жизненные передряги, в которые попадают его герои, жители сёл и деревень, хорошо знакомых автору, пейзажи его родных мест.

Владимир Петров

ПОЛИНКИНО СЕРДЦЕ

На ноябрьские праздники Полинка отпросилась домой. После врачебного обхода и недолгих процедур она, с учётом ветреной и сырой погоды, тепло оделась в загодя принесённую мужем одежду, неприметно через приёмный покой вышла на улицу. Постояла, раздумывая, прямиком ли идти по станционным путям или вкруговую автобусом ехать. Второе выбрала. Не рискнула пешком. Прижмёт ещё сердчишко, в последнее время сильно сдавшее, где-нибудь на месте безлюдном...

Давно предупреждали её врачи о сердечной недостаточности, «дальше откладывать нельзя!» – говорили. Она и сама сознавала, что без операции не обойтись, но тянула всё, откладывала по разным причинам. Главным образом, из-за Люськи, дочки единственной, подрасти ей давала, себя не жалеючи. Решилась на операцию, когда невмоготу уже стало.

Прежде чем на предоперационное обследование лечь, в конце лета с последними силёнками на родину свою малую собралась. Здравствующего отца в дальней степной деревне навестить, с роднёй многочисленной пообщаться, с подругами свидеться. Нестерпимо захотелось по памятным с детства местам походить, дочурке восьмилетней показать. Подумала, неизвестно ещё, как сложится операция, хотя в Свердловском, лучшем отечественном кардиологическом центре будут её делать. Вдруг другой возможности съездить на родину не представится после.

Исполнила Полинка задуманное. Две недели, прощально словно, впитывала в себя деревенское, родное, за немалые разлучные годы в сибирском краю не забытое. Люську повсюду с собой водила, вдоль Ильмень-речки больше, по лугам её заливным и ветловой рощице. Радужными воспоминаниями дочурку веселила, сама веселилась.

На кладбище лишь Люську не взяла. Одной хотелось там побыть. На могилке матери долго сидела, про жизнь свою не совсем складную рассказывала. Упрекнула даже было родимую, что напрасно, для страданий больше, в сорок три года девятой её родила. Но спохватилась тотчас, материнский крест металлический обняла, слёзно прощения просила за мысли свои неразумные, до жестокости неблагодарные. Её ли не любила мать, не о ней ли, меньшенькой, единственной из деток семейно не определившейся, тревожилась перед кончиной своей?

Всплакнула Полинка и на могилке Влада, двадцатилетним угоревшего в бане. Случайной и нелепой для всех была его смерть. Не смог он, знала она, разделиться между нею и матерью, ради беспрекословной власти над сыном готовой даже проклясть его в случае обручения с любимой девушкой, Полиной то есть, ревностно неугодной ей.

– Не ровня она тебе. Учёная слишком, с медалью школу закончила, в институте учится. Всю жизнь под каблучком её будешь, – внушала она сыну изо дня в день, присмотрев для него другую невесту, заземлённую заметно, еле-еле со школой справившуюся, но покорную.

– Спохватишься однажды, да поздно будет! – пугала не прислушивающегося к её материнским доводам сына. – Впрочем, не маленький. Поступай, как знаешь. Беги к ней в город, расписывайся. Только дорогу обратную домой забудь. Я или она! Одно из двух!

С отчаяния, в минуту душевной слабости Влад выбрал третье, смертельной порции банного угарного газа нахватался.

Тогда-то впервые остро кольнуло в груди Полинкино сердце. С тех пор и стало частенько напоминать о себе.

– Возможно, встретимся скоро, – прошептала она теперь, через много лет после того страшного дня. – Расскажешь всё, как было, правоту мою подтвердишь.

Обессиленная вернулась она с кладбища, таблеток наглоталась, отлежалась еле. По этой причине вынужденно в обратную дорогу поспешила, отказавшись от поездки к тётке в соседнюю, не очень дальнюю деревушку, как намечала.

Не задержалась Полинка и в областном центре у брата с сестрой, несколько дней лишь погостила, Люську поводила по городу, знакомому ей со времени учёбы в здешнем пединституте. Несколько раз забывалась, правда, на междугородный автовокзал всё сворачивала, билет купить порывалась до районного посёлка Александровка, где свою педагогическую деятельность начинала, где ещё одна трагическая смерть полоснула по её сердцу.

В том районном посёлке колхозного механика, подрабатывающего в школе, потеряла она навсегда. Задавило его на школьном поле, молодого, весёлого и видного, только-только после пробной городской жизни окончательно к земле притянувшегося. Не одна красавица по нему сохла, а он полюбил учительницу, недавно приехавшую, тихую и грустную. Сумел он растопить в её глазах устоявшуюся печалинку, улыбку её прежнюю вернуть.

Вскорости и предложение сделал, с родителями познакомил, благословения попросил. Не откладывая на поздний срок, свадьбу сразу же после завершения осенне-полевых работ сыграть решили, готовиться к ней стали. Да не сыгралась свадьба...

...За неделю до назначенной свадьбы горе случилось. Продружив до петухов, не стал Сергей кратким сном себя мучить. Переодевшись в рабочее, на школьный двор спозаранку отправился, старенькой дэтэшкой занялся, лемеха и предплужники плуга просмотрел, на зябку по своему методу отрегулировал, чтобы с приходом старшеклассников тотчас к делу приступить. Дождался подопечных, показал им взаимодействие трактора с плугом. Чтобы не держать всех, очерёдность установил, домой отправил. С первым учеником два круга проехал, на третий самостоятельно пустил. Сам же в ожидании его прилёг в затишок копёшки сена и незаметно уснул, да так крепко, что не услышал рокота трактора, смертельно зацепившего его крайним лемехом при развороте на очередной круг.

Боль утраты наречённого усиливалась в Полинке нежным, схожим с виноватостью, вниманием к ней матери Сергея, что переносилось куда тяжелее, чем холодный, молчаливо-укоряющий взгляд матери Влада.

Не выдержала Полинка. Отработав положенные два года, уехала с подругой-сокурсницей в её сибирский городок, где и осталась прозаично с братом подруги, намного старше себя, сошлась в естественном бабьем желании ребёнка родить и в семейных заботах забыться потихоньку...

Не так и много годочков с тех пор минуло, но по нагрузке на сердце каждый из них можно было засчитать за два, а то и за три, если сейчас вот, в тридцать пять лет всего, на праздники отпросившись из больницы, не могла она без передыха короткое расстояние до автобусной остановки одолеть. Хорошо, с автобусом повезло, тотчас вывернул на площадь, словно поджидал больную за густым ельником парка.

Полинка уселась на одноместное сиденье ближе к выходу, жадно стала смотреть через мутное от начавшегося дождя стекло на принаряженный к празднику город. Казалось, он пылал жаром флажков и транспарантов, но на первой же нецентральной улице красноцветье быстро угасло, и разом навалилась тоскливая серость осеннего дня, ещё острее почувствовалось холодное дыхание подступающей зимы. По одной из таких безликих улиц Полинка прошла к рубленому крепкому дому, так и не ставшему ей родным. Прежде чем подняться на высокое крыльцо, отдышавшись, постояла под тополем, успевшим за время её нахождения в больнице растерять до последнего листочка свою былую пышно-золотую одежду.

Её встретила свекровь, старуха восьмидесяти лет, грузная, с больными, отказывающимися ходить ногами, отчего сиднем просиживающая у окошка свои однообразные дни.

– Пришла? – как бы между прочим поинтересовалась она. Взвесила что-то на своих старческих весах, тяжело поднялась, шагнула к невестке, словно кряжистая старая осина к тонюсенькой молодой осинке. – Какие новости?

– Обследуют. Вы-то как здесь без меня управляетесь? Холодно что-то. – Полинка зябко подёрнула плечиками то ли от прохлады нетопленого помещения, то ли от холодности свекрови к ней. – Не топили или выветрилось уже?

– Не топили. Вася утром дров не занёс. Сижу вот, поджидаю – кто первым придёт.

Полинка в несколько заходов натаскала кучу берёзовых, мелко под короткую плиту колотых поленцев.

– Чего надрываешься? – пожалела её свекровь. – Куда столько? И половины хватило бы.

– Постирать хочу. Много, гляжу, грязного накопилось.

– Пожалела бы себя, повременила бы.

– Туговато со временем, на праздники только отпросилась. После и вовсе не до стирки будет, в Свердловск ехать придётся.

– Без Васи не начинала бы, – отговаривала свекровь, вроде бы жалела невестку, а сама уже стала даже кухонные грязные тряпки собирать для стирки.

– Не скоро он будет. Видела, на тракторе за сеном поехал. Кому-то, наверное, срочно его помощь понадобилась: на праздник не посмотрели, – ответила Полинка. – Ну и ладно. Ничего со мной не случится. Простирну потихоньку. Ещё ведь и убраться в доме надо. Праздники как-никак!

Полинка растопила плиту, принесла воды из собственного неглубокого колодца в палисаднике, поставила греть. Пока печка аппетитно хрумкала дровами, через силу отобедала, самую малость на диване полежала.

В самый разгар стирки прибежала Люська, обрадовалась матери, зацеловала её, затараторила:

– А у нас концерт сегодня. Я тоже пою. Мам, пойдём?

– С удовольствием, доченька, сходила бы, да видишь, некогда. Ты беги уже. Вечером перед нами выступишь, ладно?

– Ладно. – Люська наскоро съела булочку с молоком, переоделась в нарядное праздничное, и лёгкая, прозрачная вся, с матерью схожая, упорхнула, точно бабочка.

Трудно было Полинке отказать дочурке и не пойти с ней,

побросав все домашние дела. Тянуло её в школу, ставшую для неё роднее мужниного дома. Помимо уроков и хлопотных обязанностей завуча, она внеклассные занятия проводила, всяческие кружки вела. По-существу, все дни там и находилась, даже выходное по всем статьям воскресенье прихватывала. Во всём этом искала необходимую для себя отдушину от поднадоевшего быта, серого вне школы, всё плотнее и плотнее обступавшего её, на больное сердце давившего тяжко. В школе лишь ощущала она радость от задуманного ею и свершённого её воспитанниками, Люськой в том числе, ни на шаг от неё не отходящей, дополнительные силы ей придающей. Не столько премиям и призам, завоёванным школой при её участии на разных выставках и соревнованиях, она радовалась, сколько увлечённости ребят творчеством, их прикосновению к духовному и красивому.

Ценили педагоги Полинку, уважали родители школьников. Про детей и говорить нечего. Они просто липли к ней. Эх, если бы ещё и муж понимал её и больше тянулся к ней, помогал в её стремлениях, чем к собутыльникам стремился своим.

К приходу дочурки Полинка успела управиться со стиркой, развесила бельё в тесноватом дворе и просторной веранде, за приборку дома взялась. Для пользы дела и свекровь с Люськой подключила, хотя от них, старой и больной да малой, толку мало, зато веселее. Казалось, вот-вот обессиленно свалится она посреди слишком просторного для них, четверых, дома. Нет же! Не свалилась. До конца начатое дело довела, словно после больничной палаты стены домашнего очага помогали. От всего этого спокойно становилось на душе, и сердце, кажется, не так чувствовалось, как прежде. Нашла даже силы Люську искупать, свекрови помочь помыться и самой ополоснуться вдоволь нагретой водой, в тёплой от жарко натопленной плиты кухне.

В хорошем настроении встретила Полинка мужа, к ужину подоспевшего с шабашки, на удивление трезвого, с бутылкой водки, непочатой даже, в кармане.

– Держится. Не пьёт. Переживает всё же, – она благодарно посмотрела на сильно сдавшего от выпивок мужа, как-то разом потеплела к нему.

– Молодчина ты у нас! – она поцеловала его в небритую щёку, усадила за стол. – Теперь можно и рюмочку в честь праздника. Заслужил!

Потчуя мужа, Полинка, естественно, даже не притронулась к спиртному, к чему, к слову, никогда и не имела влечения. Василий тоже держался, после третьей рюмки на чай перешёл.

Отужинав, бельё с улицы занесли, на кухне досушивать развесили. По-семейному в зале у телевизора посидели, Люськины песни послушали, в картишки перебросились.

Перед сном Полинка мужу волосы аккуратно подкоротила ножницами, мыться заставила, легла следом за ним в свежезастеленную постель. По привычке, включив торшер, свежие газеты просмотрела. Приподнялась, неудобно как-то потянулась выключить свет и вдруг охнула и, обмякшая разом, упала на подушку.

– Что с тобой? – испуганно вскочил Василий.

– Таблетки подай... Там, в сумочке, – еле выговорила Полинка, настолько сильно сдавило в груди, что не было сил говорить.

Лекарство не помогло. Давило внутри, затруднялось дыхание.

Пришлось вызывать «скорую».

Ожидание было томительным.

– Скорее бы приехали! Боль скорее сняли, – беззвучно шевелила Полинка ссохшимися губами, стараясь не потерять сознание. – Скорее бы!

Врач, наконец-то подъехавшая в «Скорой помощи», не торопилась. Молоденькая совсем, не по возрасту спокойная и медлительная, она долго расспрашивала задыхающуюся Полинку, искала всё её пульс.

Первые два укола не ускорили ритм Полинкиного сердца, что сильно удивило врача, но не вывело её из довольно флегматичного равновесия.

– Ничего страшного, – сказала она обеспокоенному Василию, достала более ёмкий шприц. – Сейчас добавим дозу, и всё будет в порядке.

От третьего укола Полинка слабо вскрикнула, дёрнулась всем телом. Словно все боли, которые пришлось ей испытать за свои прожитые годы, одновременно явились к ней в это мгновение. Она дёрнулась ещё раз, уже молча, и затихла. Её сердце остановилось. От огромной порции инъекции оторвался сердечный клапан, препятствующий обратному движению крови, и... оборвалась Полинкина многострадальная жизнь.

– Ничего не понимаю, – недавно лишь начавшая самостоятельно работать врач «Скорой помощи» в недоумении пыталась всё нащупать в холодеющей руке пульс. – Придётся везти в больницу, – опустив Полинкину руку, спокойно проговорила она.

Василий укрыл жену простынью, укутал в одеяло и торопливо понёс её, невесомую почти, на выход.

Старая мать его молчаливо и, кажется, безучастно глядела им вслед. Люська, намотавшаяся за день, спала.

Настенные часы ритмично отсчитывали первый час нового, уже праздничного дня.

Старинная русско-мордовская быль «Нумыл! Косо?» давнего автора альманаха, писателя Николая Волженцова, отмечающего в этом году юбилей, безыскуственна и наполнена поэтическими картинками южно-уральской природы. В рассказе сохранён говор жителей уральских казачьих станиц, что придаёт повествованию особенный колорит.

Да вы, наверное, не только слышали, а может, и знаете эти сёла хорошо, Мамалаевку-то и Алексеевку, а многим и не раз, и не два, а и почаще по случаю какому иль по делу доводилось в них бывать. В сторонку от главной дороги они уходят. Алексеевка с горы прямо в овраг скатывается, да так долом по бережку речки домами и идёт, изгибается. Когда по горушке-то к ней спускаешься, то издали дома навроде как врассыпную по ней, словно в разны стороны, каждый сам по себе, разбегаются. А въезжаешь в село, всё чин-чинарём становится, как и положено в примерном селе: по-аккуратному, правильно жильё стоит, ровненькими улочками, переулочками себе течёт, по тому распорядку, что ещё в старину деды-прадеды установили. Да хоть в какую пору: будь то зима иль весна, лето иль осень, всегда-всегда это местечко привольно и уютно высматривается.

Особенно красиво оно в конце весны, перед самым началом лета. Идут от долины, взбираются по обе стороны на взгорья, расходятся далеко и широко свежей яркой зеленью, словно отмытые первыми, жданными дождями, всходы хлебов. Ещё не густая, ещё не окрепшая сень лесопосадок, рощиц, больших и малых дубравок – средь полей, возле дорог и в отрогах холмов – ждёт светлою зелёною молодой листвой, ещё не прохваченной сквозным, тяжёлым, хлёстким и колючим дыханьем степных суховеев, не покрытой ещё унылой тусклой пеленою дорожной пыли – ждёт-пождёт пригожих, полных очарования и тепла, щебета и ликованья птиц – своих будущих летних дней.

Блескучие сетки марева пляшут, мерцают над напитанной далеко впрок вешними водами, вдосталь прогретой знойным, почти летним солнцем, над начинающей покрываться еле видной пеленой всходов жирной чернозёмной землёй. Из-за лесопосадок, из-за холмов, из-за кромки горизонта по белёсому высокому небу весело, словно играючи друг с другом, пролетают лёгкие облака, отправляя на землю свои почти призрачные, еле взглядом уловимые маленькие стремительные тени. Внизу, на дне своей родимой долины, возле речки дремлет Алексеевка. Под негустой ещё кроной наших привычных, вездесущих степных деревьев: клёна, вяза, осокоря – по-летнему затаились домишки и дворы. От знойного солнца поникли ветви дерев. А солнышко не унимается, будто только готовится перейти на летний припёк. Нега, покой растекаются над селом. Как всегда, на своём извечном вольном выпасе-самопасе – вездесущие куры роются прямо на улице, возле заборов, на лужайке. Дремлет телёнок, пристроившись в тени возле сарая, утомлённый зноем, отдыхает. Исправно, точно по своему времени разгоняя полдневную тишину, прокукарекивают петухи. И кажется, нет сейчас места прелестнее на земле, чем здесь. Со взгорушки, сверху, перед тем, как спуститься к селу, оглядишься вокруг – от раздолья аж дух захватывает.

Но не забыл я и про Мамалаевку. Ах, ведь тоже замечательное село: плотное, людное. Столько улочек, переулочек в Мамалаевке! Коль приключится тебе туда новичком попасть, то не мудрено и заплутать; ну уж не затеряешься совсем, а напетляешься с достатком.

Рощица, лесочек от речки и от околицы тополями, вётлами на главную улицу забежать норовят. Выйдешь с улочки из села на простор – и вот она, реченька Самарушка, размахом приветливым тебе навстречу выкатывается, поворотом-излукою к селу прибивается, бережка покатые промывает, травушку, с бережка свесившуюся, водными струями трогает, перебирает, весело на перекатах играется, сверкает.

Тесной гурьбой от пыльной дороги спустились к реке ивы. С извечной задумчивостью и грустью, с покорностью всему стоят они на берегу, склонив свои кудрявые, густые кроны к воде, пустив поникшие длинные ветви на стремительный разбег реки, полощут их в белёсом бурлящем течении.

За селом обступил со всех сторон дорогу, толпится тополями, осокорями, вётлами тенистый лесочек. Уютное, приветливое место, особенно в летнее время. Найти здесь могут всегда приют от зноя и жары и человек, и животное любое. В обеденное время сюда на водопой пригоняет пастух коровье стадо. Неподалёку от берега под ивами и вётлами пережидают жару и солнцепёк, нежатся прохладой кормилицы-бурёнки. Петляет речушка: то покатым бережком к степи выскользнет, то опять в прибрежном лесочке скроется.

Если доводилось мне и непраздным, может, обычаем, а, как зачастую это бывало, по своим заботам каким-то посетить эти сёла – каждую поездку я принимал, а потом и вспоминал, как выпавший в череде будней счастливый случай, выбранный мне судьбою на радость.

Хочется остановиться, постоять почти у каждого, таящего уклад не одного поколения людей старинного, ещё пятистенком построенного домика; прильнуть к палисадной ограде под тень тополька или клёна, посидеть на скамейке возле ворот и словно взглянуть назад, в седую даль годов, представить, увидеть это старинное, сейчас состарившееся жителями, село молодым, оживлённым, полным гомона, писка и визга детишек на улицах, шума, веселья, крика и смеха парней и девчат на весенних, радостных уличных вечёрках, на взбитых танцами лужайках – «пятачках».

Можно сказать, впервые как прозаик выступает давний друг альманаха, Виктор Ренёв, в 1998-2013 годах начальник управления, а затем министр культуры и внешних связей Оренбургской области... Два его рассказа о своём деревенском детстве, родителях и «герое» - смешном петушке по кличке «Свисток» - обязательно привлекут внимание читателя.

Виктор Ренёв

Свисток

Появление этого жителя нашего двора – густонаселённого курами, утками, голубями, кроликами и поросятами – было неожиданным. Отец любил всё крупное и плодовитое. Сам крепко сбитый или «подбористый», как любил он выражаться, среднего роста, с ясными серо-голубыми смешливыми глазами и необычайно сильными руками – был человеком знающим, зачем он живёт на земле и не делающим ничего пустяшного, чего нельзя было бы употребить впрок или приспособить к делу, на пользу своего многочисленного семейства.

Это было не от врождённого рационализма или скупости. Уж слишком много пришлось пережить бате голодных годов. Это революция и разруха, голод 1921 года, когда он потерял отца, а нашего деда Степана, и в 11 лет остался за старшего с матерью и двумя сёстрами, голод 1931–33 гг., когда хлеб из лебеды с отрубями казался сладким пряником, а дети от этой сладости маялись животами, пухли и умирали. Потом Отечественная война и хлебные карточки, собственная семья из восьми детей да престарелая мать – всё это не очень-то располагало к разного рода отвлечениям от главной задачи – накормить семью.

А тут вроде как подменили отца. Задержавшись почти на час с работы (что считалось большой редкостью), он, таинственно улыбаясь, достал из-под полы пиджака коробку от диковинного по тем временам электрического утюга. Осторожно, как драгоценность, вынул из неё облезлого, всего в «костышах» будущих перьев на грудке и крыльях, крохотного и хилого, неопределённого цвета, но с крупным не по росту гребнем, петушка. Для нас, выросших среди сотен подобных петушков и молодок (каждую весну мама из деревни от своей сестры «Клавдеи», работающей заведующей птицефермой, в больших коробках привозила сотню-полторы маленьких пищащих комочков, потом выраставших в белое беспокойное стадо), подобный экспонат был не в диковинку, и мы сразу потеряли к нему интерес. Отец бережно опустил «заморыша» на пол кухни, налил в блюдце воды и насыпал немного хлебных крошек. Петушок понуро стоял посреди кухни, никак не реагируя на происходящее.

– Сдохнет, наверное? – вслух предположил я.

– Типун тебе на язык! – нервно ответил на мою неудачную реплику отец.

Петушишка, как будто поняв наш разговор, вдруг вскинул гордо свою маленькую фасонистую головку, весь подобрался и, вмиг преобразившись, стал похож на этакого залихватского паренька в заломленном набок малиновом картузе. Ожил и, как-то по-особому вышагивая, деловито подошёл к блюдцу, смешно запрокидывая голову, попил воды и вдруг, захлопав крыльями, просвистел ку-ка-ре-ку! Именно просвистел, как маневровый паровоз, на что отец мгновенно отреагировал:

– Свисток! – и засмеялся.

Это первое ку-ка-ре-ку вызвало на заднем дворе целую бурю неумелых сиплых откликов молодняка. Эх, и вскинулся петушишка! Опустив свои ещё не до конца отросшие крылья, забегал кругами, смешно подпрыгивая и по-жеребячьи вскидывая голову. Все засмеялись, а отец горделиво произнёс, глядя на меня:

– А ты – сдохнет, сдохнет – он ещё покажет всем, где раки зимуют! – и легонько щёлкнул меня по носу.

– Пап, а он вырастет?

– Вырастет, вырастет, только немного – порода это такая, карликовая, а петь тонко, наверное, будет всегда, одним словом – Свисток.

Нам очень понравилось имя нового курёнка, а отец на удивление спокойно взял всё ещё беснующегося Свистка в руки и отнёс в специально сделанный накануне маленький вольер. С особой заботой отец холил и лелеял Свистка, и всё пронзительней и нахальней свистел он по утрам, вызывая недоумение соседей и всего птичьего населения. Незаметно Свисток отъелся на обильных батиных харчах, сдобренных рыбьим жиром и ещё какими-то снадобьями, перелинял и засверкал всеми цветами радуги. Гребень стал ещё пунцовей и свалился на сторону, сине-красно-зелёные перья в хвосте, алая выпяченная грудь и синеватой стали «зеркальца» на круто изогнутых крыльях, всегда готовых взлететь или ударить, сделали его необычайно нарядным. Свистка ещё не допускали до курятника, отец что-то готовил. В один из батиных выходных от общей стаи отделили подросших и беспрестанно дерущихся молодых петушков. Часть неугомонной холостяцкой компании уже нашла свой конец во вкусной маминой лапше, другим осталось ждать недолго. Отец не оставлял на племя инкубаторских петухов, объясняя это тем, что они, якобы, утрачивают своё главное качество – пестовать и защищать куриное стадо и регулярно топтать несушек. Как многодетный отец, он, видимо, знал в этом толк.

И вот настал час, и отец, многозначительно подмигнув мне, как главному оппоненту, шепнул:

– Сейчас Свистка в курятник пускать будем.

– А старого петуха куда?

– Посмотрим... – неопределённо сказал отец.

Мы пошли в вольер, отец присел на корточки и долго смотрел на Свистка, а тот, чувствуя торжественность момента и тоже волнуясь, заходил кругами, распушив хвост и слегка приволакивая крылья. Эх, и красив же он был в этот момент! Видимо, разрешив все сомнения, отец открыл дверцу вольера, взял спокойно давшегося ему в руки Свистка (и всю жизнь только отцу он будет позволять брать себя в руки, для остальных это будет сопряжено с риском быть исклёванным или избитым жёсткими крыльями) и, легонько прижав его к себе, приговаривал:

– Ну? Пойдём, Свистуля, знакомиться с хозяйством. Ты уж, брат, не осрами меня перед обществом. Держи хвост пистолетом!

– Па-а-ап! А старого петуха ты не убрал – он же побьёт Свистка?

– Посмотрим-посмотрим...

Так прежний наш петух неожиданно получил кличку Старый. «Sic transit gloria mundi» – так проходит мирская слава. Я не знал ещё этой истины древних, но Старого мне было жаль до слёз, и я замолчал в ожидании.

Старый петух, много лет управлявший куриным сообществом, был очень крупной белой птицей, трудно выговариваемой породы «леггорн» или что-то в этом роде. Был он, как и крупные мужики, незлобив, домовит, защищал цыплят и «клушек» (так называли у нас кур) от соседских котов и исправно делал своё петушиное дело. Но время шло. Вот и не верь, что всё живое имеет душу и разум. С появлением Свистка, даже не видя его, только слушая всё возрастающее по высоте и пронзительности пение, он как-то сник, перестал следить за своим некогда белоснежным оперением, ходил с загаженным помётом хвостом, позволял соседскому, вечно голодному петуху Чернышу нагло жрать дармовой комбикорм, а иногда и покушаться на святое – топтать холёных белых несушек прямо посреди двора – за что ранее, даже за попытку, был бы бит нещадно и с позором изгнан. Он потускнел, полюбил сидеть на поленнице, прикрыв оранжевой плёнкой глаза. Всё реже и реже раздавался его победный крик, означавший, что ещё одна несушка завтра снесёт яйцо.

Неизбежное настало. Отец выпустил Свистка в большой вольер. Боже мой! Какой же он был маленький, даже по сравнению с дебелыми курами, вдруг прыснувшими в разные стороны, заполошно перекудахтываясь. Свисток опешил от шума, производимого несметным количеством обитателей двора. Всё кудахтало, хрюкало, крякало – с удивлением разглядывая это попугайное чудо, застывшее посреди двора подобно маленькой статуэтке.

Вдруг, подняв тучу перьев и пыли, что-то обрушилось сверху, разогнав потянувшихся было к Свистку любопытных несушек. Это Старый сверзился с поленницы. Встав во весь свой огромный рост, грязновато-серым айсбергом навис над ставшим ещё меньше и ещё ярче Свистком. Отец весь напрягся, готовый ринуться на спасение своего любимца, от волнения пальцы его рук сжимались в огромные кулачищи. Свисток, дрогнувший от шумного появления противника, видя перед собой только необъятную грудь Старого, толстые, покрытые лишаястой чешуёй ноги с огромными шпорами – производил жалкое впечатление. Двор замер в ожидании трагической развязки: молодые петушки в предчувствии хорошей драчки заволновались, вытянув покрытые пеньками перьев длинные шеи, любопытно таращили глаза. По-бабьи, подбившись в отдельную стайку, скорбно застыли старые несушки – женскому их естеству противны жестокие буйства мужчин. Перестали ворковать голуби, только свинья в своей загородке продолжала тихонько хрюкать в вечном страдании от обжорства. Монументом стоял старый петух. Одним ударом своего толстенного загнутого клюва он мог зашибить собаку, шпорой распороть полосатую шкуру наглому коту, а этому мизерному франту-самозванцу хватит и оплеухи.

Свисток, предчувствуя неотвратимость развязки, вдруг стал неуловимо расти. Он вытягивался вверх, поднимаясь на вытянутых в струнку ногах, шея как-то по-особому горделиво изогнулась, придав ему отчаянно воинственный вид. Гребень раскалённым углем запылал над побелевшими от бешенства глазами. Вдруг он низко пригнулся и, встопорщив перья, стал похож на разноцветную еловую шишку, на ламповый ёршик, на истребитель, готовый пойти на таран. Стало понятно, что без боя он не сдастся. Старый тоже напыжился, принял боевую стойку и стал ещё громаднее. Напряжение нарастало, казалось, ещё миг – и всё завертится в смертельной пляске.

Старый сверху презрительно рассматривал нарядного Свистка и думал: «Плюздик, стиляга тонконогий, попугай. Я тебя враз расшибу. Я матёрых котов как мышат разбрасывал. Ща-ас ка-ак дам! Ща-ас получишь!»

Клокоча злобой, расшвыривая ногами сухой помёт и золу, Старый как танк ринулся на дерзкого самозванца.

– Ах!.. Ой!.. – в едином порыве простонал двор. Свисток яркой бабочкой мгновенно взмыл в воздух, а Старый в туче пыли с размаху ударился головой в отцовские сапоги.

– Ну, Старый, потише. Так ведь и убьёшь его ненароком, – улыбнулся отец и добавил: – Если попадёшь, конечно.

Старый, в боевом запале, слегка оглушённый ударом, не слышал отца, он, казалось, бормотал про себя: «Ща-ас дам! Ща-ас зашибу...» И снова, роняя перья, ринулся в бой. Всё повторилось, как и в первый раз. Пролетев тараном под свечой взмывшем вверх Свистком, Старый врезался в кучу несушек, разметав их по двору. Свисток уже стоял позади него, готовый продолжать схватку. Обескураженный такой «неправильной» битвой, Старый отряхнулся от пыли. Жёстко встал в боевую стойку, но, осознав комизм происходящего, солидный возраст, прежнее положение – вдруг «сдулся», опал пером. Суетливо стал рассматривать что-то на земле, пару раз клюнул невидимое зёрнышко, поскучнел взглядом. Тихо, не оглядываясь, постарев и устало сгорбившись, пошёл к поленнице, тяжело взлетел – вскарабкался наверх. Нависла липкая тишина. Двор молчал.

Стоя на поленнице, Старый вдруг взмыл во весь свой исполинский рост, гордо оглядел своё бывшее «государство», всех этих несушек и «молодок», боготворивших его, принимавших его ухаживания, как знак особого внимания. Этих лопоухих недорослей-петушишек, чёртового выскочку – «попугая». Эх! Он шваркнул огромными когтями так, что полетели щепки, вскинул было крылья для прощального клича, но раздумал, снова потух, потоптался, как клуша на гнезде, грузно сел и закрыл глаза. Это был конец Старого.

Свисток, всё также в стойке «истребителя», ещё не веря в бескровную победу, проводил взглядом Старого, и, словно понимая весь трагизм финала и уважая самолюбие противника, не стал кричать победное ку-ка-ре-ку. Он вдруг поднял голову и по-человечьи чихнул. Это было так смешно, что мы прыснули. Свисток оправился, тряхнув головой, лихо бросил на левый глаз пунцовый гребень и особой, будто на кончиках пальцев, «вздрюченной» походкой зашагал вдоль выстроившихся шпалерами куриц, по-хозяйски, будто жил тут всегда.

Так необычно началась судьба петушка со смешным прозвищем Свисток. Любили его все за весёлый нрав, яркий наряд, развесёлый свист. Обнаглевший последнее время Тряпка навсегда забыл дорогу в наш двор. Яркой молнией летал Свисток по двору, поспевая всюду. Бесконечное количество раз за день звучал его развесёлый свист, означавший очередную любовную победу, за что его несказанно любили несушки.

Однажды отец, собрав в плетёное лукошко дневной урожай яиц, озабоченно пересчитывал что-то в уме.

– Мать! Поди, глянь. Что за чудо! Куры по два раза в день, что ли, нестись стали. Да и яйца, по-моему, крупнее, с двумя желтками, кажется.

– Выдумаешь тоже! Насмешничаешь! Всё со своим Свистком не насвистишься! Как мальчишка носишься с ним! Покажи, что за невидаль такая? Тесто у меня подошло, отлучиться не могу, – ответила мама из кухни.

Держа в руке почти прозрачное, необычайно продолговатое и крупное куриное яйцо, отец смотрел сквозь него на солнце и оно светилось розовато-жемчужным светом. Задумчиво почёсывая затылок, хмыкнул.

– Откуда что берётся! Фитюлька, а смотри, что вытворяет? Видно правду говорят – мал золотник... – и не докончил фразу. Ещё раз любовно осмотрел нарядную, «подбористую» фигурку загарцевавшего под его взглядом Свистка, чему-то хитро улыбнулся и пошёл в дом.

Старый незаметно исчез со двора, избегнув обычной судьбы отслуживших свой срок солдат. Он прожил достойную жизнь труженика, и, скорее всего, отец как-то устроил ему почётную старость. Он ценил тружеников. А Свисток долгие годы украшал жизнь нашего подворья, удивляя своей любвеобильностью и оглашая окрестности залихватским пением – свистом.

Вот уже два года в альманахе продолжается публикация романа известного московского писателя Владислава Бахревского «Перовские». Легкочитаемое повествование переносит читателей в эпоху войны 1812 года, молодые годы Пушкина, провинциальный Оренбург, где губернаторствовал сиятельный граф Василий Перовский...

ВЛАДИСЛАВ БАХРЕВСКИЙ

ПЕРОВСКИЕ

Маленькие беды прапорщика

Русская армия отступала.

Перед Полоцком корпус лейб-гвардии, ведомый великим князем Константином, остановился в придорожной деревеньке. В домах поместились великий князь, генералы, обер-офицеры.

Прапорщики Муравьёвы ночевали возле костра. За три надели походной жизни, когда все ночи спали под открытым небом, даже в дождь, стало быть, не снимая одежды, в сапогах – оборвались. Разумеется, обходились без бани, постоянно впроголодь. Не прибавила такая жизнь квартирьерам ни здоровья, ни воинственности. Спать тоже ведь не давали. Нужно было скакать среди ночи с приказом, не зная дороги, не видя огней.

В тот вечер, перед Полоцком, братьям повезло. Слуга Муравьёва 1-го лентяй Владимир добыл мослы и рёбра то ли козы, то ли барана.

Сварили бульон, заправили солдатскими сухарями... Хлебали хуже оголодавших мужиков, соскребали зубами остатки мяса с костей, грызли луковицы – горько, а всё ж еда. Заодно лекарство. Миша кашлял, у Николая, у 2-го, завелась цинга, но не на дёснах, слава Богу, – на ногах. И это было не слава Богу. Ноги зудели, расчёсанные во сне, покрылись язвами. Язвы мокли, нарывали. Один Александр держался молодцом.

Пир прапорщиков увидел проходивший мимо великий князь.

– Тептеря! Истинные тептеря! – хохотал он, глядя на оборванцев.

Лето, а в шинелях, – впрочем, то и дело дождь накрапывает, – сапоги потёртые, на сгибах дыры. Физиономии чумазы от дыма, от головёшек.

– Я узнал, что такое тептеря! – сказал братьям Миша. – Это какое-то племя, из беглых финнов и чувашей.

– Темнеет, ребята. Все угомонились, – сказал Александр.

Стянули мундиры, рубахи, стряхивали в огонь вшей.

– Обильно! – морщился Николай.

– Из грязи, что ли, рождается вся сия пропасть? – Миша, брезгливо отстраняясь, держал ворот мундира над огнём. – Потрескивают!

– Сожжёшь! – Александр сердито выдернул у него мундир.

От великого князя вышел адъютант. Приказал старшим братьям:

– Езжайте немедля в Полоцк, в Гаупт-Квартиру. Доложите государю, его высочество будет к нему завтра в девять часов поутру.

Братья уехали. Миша остался один у костра. Вкатил в огонь берёзовый пень, он заменял им стол. И вовремя. Потянуло сырым сквозняком с реки, резко похолодало, а из неказистого серого облака посыпался как горох крупный дождь.

Миша поглядел на шалаш своего командира Куруты. Для Куруты солдаты соорудили скорое, но здоровое жилище. Курута, должно быть, ужинал с великим князем, шалаш пустовал, но укрыться от непогоды в чужом жилище, хоть это всего шалаш, – казалось неприличным.

Муравьев 5-й побродил по двору, собрал палки, щепки, нашёл пару досок – костёр подношению обрадовался, но дождь не унимался, головёшки стали шипеть, дымить и гаснуть. Шинель отяжелела, и Мишу вдруг прошибло жестоким ознобом.

Трясущийся, перепуганный, он забрался в шалаш, лёг с краю. Сжался, скрючился и заснул.

Его разбудил чуть ли не пинок.

– Кто здесь?! Почему?!

Прапорщик вскочил, ничего не понимая.

– Муравьёв?! Да ты забылся, дружок! Как посмел занять жилище своего командира? Ты забылся!

Прапорщик молчал. Очутившись на дожде, на ветру, снова дрожал. Курута вошёл в свой шалаш и успокоился:

– Вы дурно сделали, Муравьёв, занявши моё место, а я сделал ещё более худшее, ибо прогнал вас вон.

Стянул сапоги, лёг и заснул, не пригласив прапорщика укрыться от непогоды.

Миша остался мокнуть. Обошёл дом, где стоял великий князь, лёг на землю спиной к бревну.

Не размок за ночь.

В литературную гостиную альманаха «Гостиный Двор» на сей раз приглашены известные поэты Виктор Брюховецкий из Ленинградской области и Николай Алешков, редактор литературного журнала «Аргамак-Татарстан». (Набережные_Челны).

Виктор Брюховецкий

Декабрь

Забинтованы белым берёзы,

Забинтованы белым луга,

И мороз, как стальная заноза,

Проколол голубые снега.

Лёгкий скрип — кто-то ходит в подворье,

Гул в трубе — это кто-то не спит,

И село, как большое надгробье,

Почернев от мороза, стоит.

А луна вся в кругах, золотая.

Свет густой, хоть в ладони клади.

А зима-то ещё молодая,

Вся зима-то ещё впереди!

* * *

Тихим светом наполнились окна,

Сумрак кошкой ползёт от двери,

Старый тополь, притихший и мокрый,

Греет листья в ладонях зари.

Первый луч пробежал по деревьям,

Глянул в окна и брызнул — в поля!

И ослабла на шее деревни

Горизонта тугая петля.

Рукомойник гремит. Пахнет мылом.

Слышен скрип дергача на лугу...

Вспоминаю — когда ж это было? —

И припомнить никак не могу.

Гроза

Она меня настигла за рекой.

Тревожно в темноте заржали кони.

В разрядах луг лежал, как на ладони,

С мольбой в глазах и тайною тоской.

Косые струи зрелого дождя

Согнули придорожные деревья,

И молнии, кромсавшие деревню,

Взорвали ночь, почти с ума сводя.

Как всё вокруг ничтожно и мало

Перед таким величием природы!

И этот луг, и кони, и село,

И я, стоящий около подводы,

Оцепенели... Ну, куда спешу!

Зачем толкаюсь, ближнего не слышу,

Не замечаю нищего, не вижу

Лица того, кому в лицо дышу!

Смотри, душа, молясь и трепеща.

Ведь нам с тобой нужна такая малость...

А молнии хлестали в край плаща

И под ногами бездна открывалась.

Улыбнусь ли или загрущу...

1

Постоял, подумал, подышал,

Тронул ветку яблони и вроде

Растворился музыкой в природе.

Тела нет.

Осталась лишь душа.

Вся раскрыта.

Вся обнажена...

Бредит космос тайными мирами.

Облака кочуют над горами,

А над ними влажная луна.

Сад набух росой. Деревня спит.

Дремлет за околицей дорога.

Тишина...

Ещё чуть-чуть, немного, —

Каплю!

И душа заговорит.

Улыбнусь я или загрущу —

Чувство будет искренне и ново...

Первое бы мне услышать слово,

Остальные я не пропущу!

2

Настрадаюсь до поры,

Но когда себя открою

И услышу, как миры

Шелестят над головою, —

Отложу перо-копьё

И увижу на распутье:

«Мир огромен! Не забудьте.

Только каждому своё...»

Подниму перо я снова

С крепкой верою в одно —

Чем в строке спокойней слово,

Тем прекраснее оно.

3

Высоко в горах туман.

Облака клубятся — выше...

Я впервые в жизни вижу

Как бушует Океан.

Вот он, свой смиряя бег,

Бьёт в гранит тугой волною

И дымится под скалою.

И вот так — который век!

Верность берегу хранит.

То спокоен,

То бунтует...

И настойчиво шлифует

Неподатливый гранит.

НИКОЛАЙ АЛЕШКОВ

* * *

О родине, о маме,

о жизни, о любви

стихи приходят сами –

зови иль не зови...

Жгут сердце строки эти,

они не могут тлеть,

и ты живёшь на свете,

чтоб их запечатлеть.

* * *

Торт разрезан. Извольте откушать!

Кто-то кофе по чашкам разлил.

Человек, не умеющий слушать,

говорил, говорил, говорил.

О сверхнациях, супердержавах,

о великих народных вождях.

На идеях, затасканных, ржавых.

поднимался он, как на дрожжах.

И возвысился – солнце в зените,

мавр в трагедии – прямо, беда!..

Встал я с кресла, сказал: извините,

и ушёл от него. Навсегда.

Бессмертный полк

Идём одной колонной. И у каждого

в руках портрет – реликвия своя.

Не господа – товарищи и граждане –

единая российская семья.

Знамёна и хоругви здесь не лишние.

Отцы и деды с нами! Мы – народ.

Они – в Небесном войске у Всевышнего,

мы на Земле свершаем Крестный ход.

Враги, вы зря протестами полощите, –

идут богатыри, а с ними Бог!

Вся ваша мелюзга с Болотной площади

осядет пылью пройденных дорог...

Со мною внучка, сын, жена любимая,

и вся моя Орловка, вся родня.

Идёт по свету рать неодолимая!

Отец родной, ты слышишь ли меня?

Ты плачешь ТАМ слезами чистой радости,

ты не забыт, и пахарь, и солдат!

Не надо фейерверков – из-под радуги

На нас, живых, бессмертные глядят!

Державный шаг с молитвами великими –

единства очищающий момент!

Вглядись в людей – их лица стали ликами,

и впереди колонны – президент.

А лучше – вождь, вернувший Крым Отечеству,

и у него в руках – родной портрет.

Бессмертный полк – спаситель человечества.

Другой опоры не было и нет!

* * *

Виктору Суворову

Вот и мы постарели, мой друг,

но не будем о грустном.

Для самих-то себя мы давно

ничего не хотим,

лишь бы вновь увидать –

журавли пролетели над Русью.

Только где она, Русь? Мы в

сердцах её молча храним.

Нам с тобою, наверно,

счастливое детство досталось.

После самой свирепой и самой

великой войны

из окопов промёрзших сквозь

боль и тоску, и усталость

возвратились отцы, чтобы мы

появились, сыны...

И когда мы вдвоём держим путь

к православному храму –

помолиться за них и поставить к

распятью свечу

за ушедших любимых и –

каждый – конечно, за маму,

вдруг заплачет душа: «Я от них

уходить не хочу!..»

Не спеша за столом

поминальные чарки наполним –

впереди и у нас

предназначенный Господом срок.

А рождественский снег всё летит

на житейское поле.

Мы идём по нему. Горизонт –

как небесный порог...

Мы с тобой не поблажек, а

милости Божьей просили –

дескать, дети и внуки под

нашим присмотром растут...

И опять журавли высоко

пролетят над Россией,

А сады, что посажены нами,

весной расцветут.

Гости-прозаики - Александр Орлов из Москвы и рецензент на его рассказы Александр Евсюков, написавший о нём: «Это больно -говорить и слышать правду. Но выжить и жить дальше возможно только с ней...»

АЛЕКСАНДР ОРЛОВ

ПАРАБЕЛЛУМ

...После окончания войны я приехал на побывку к родным. Жить негде, есть нечего, карточки ещё не отменили, только водка дешевела. Школу я не закончил, хотя мы, фронтовики, имели право на бесплатное обучение. Я решил остаться на сверхсрочную службу, подумал, что так будет легче для всех. В послевоенное время в армии, да и не только в ней, убивали по привычке из-за пьяных споров и никчёмных обид. Народ, ослеплённый войной, сжился с жестокостью. Оружия было столько, что никто не знал, что с ним делать. Люди озверели за четыре дьявольских года, а я всё хранил парабеллум. Как-то на летней танцевальной площадке клуба офицеров майор-фронтовик убил новоиспечённого лейтенанта из-за девушки выстрелом в упор из трофейного вальтера. Пришли, проверили табельное оружие майора, освобождавшего Прагу, а запаха пороха нет. Только позднее кто-то донёс о трофейном пистолете. Майора-орденоносца осудили. А после разоблачения культа личности и амнистии что творилось?.. У нас в Подмосковье в бараке проживал матёрый ширмач-голубятник. Как-то на Первомай фабричный комсорг пробрался в его голубятню и топором порубал головы птицам, а топор оставил. Кошелёшник вернулся домой, зашёл в голубятню, взял топор, нашёл голубиного палача и отрубил голову победителю Квантунской армии.

Горькое откровение деда не умещалось в сознании. Фронтовики были для меня людьми истины. Как они могли? Офицеры – друг друга, фронтовик – голубей топором, зачем?

Позорная дикость. Как? Как они жили?

– Дедуль, а как ты служил после войны? – осторожно поинтересовался я.

Он опустил голову. Весна была в разгаре. День стоял солнечный, и запах черёмухи распространялся по городу. Во дворе располагалась ТЭЦ, на которой ранее работал дед, сначала он был секретарём комсомольской, а потом партийной организаций.

– Меня будили часа в два, или три, или ближе к утру. Приезжали три или четыре офицера МГБ, и мы ехали на задание. Так случалось часто. И я уже привык к ночным поручениям.

Я с нескрываемым интересом и уважением посмотрел на нагрудный знак «Отличный разведчик». Он продолжил:

– Старший группы был не ниже майора, все вооружены автоматами. Всё время в дороге, я молчал. Ехали в неизвестном направлении. После войны на территории Белоруссии, Украины, Литвы оставалось множество военизированных группировок. Их уничтожали до середины пятидесятых. Если поступала оперативная информация о том, что некто из бандеровцев, власовцев, бывших полицейских или дезертиров тайно посещает какой-либо населённый объект, то информация своевременно проверялась. Во время таких

проверок я входил первый в жилище, находящееся под подозрением. Как правило, я заходил без оружия, в руке у меня был только фонарь, а за спиной – младший группы, чином не ниже лейтенанта, с автоматом. И никто не подозревал, что в кармане галифе у меня была тайная защита. Я всегда отдавал себе отчёт, что и в этом случае шансов мало, поэтому подходил вплотную во время обыска к месту, где, возможно, притаился враг, и резко включал фонарик. Яркий свет мог спровоцировать выстрел в упор.

– А ваша группа? Они же были лучше вооружены? Почему они были сзади?! – рассыпал я свои вопросы.

Я поймал суровый взгляд деда. Его тёплые голубые глаза показались мне серыми, омертвелыми, я впервые увидел нечеловеческий оскал. Дед выдавил из себя:

– Так было надо.

Эти вопросы осели у меня в голове, спрятались в моём сердце. Больше я никогда не спрашивал его о том времени.

Прошли годы. Он болел, я ухаживал за ним. Перед смертью, в больнице, он сжал мою руку и пробормотал: «Что они с нами делали, Саша! Когда они приезжали, я бежал босиком по снегу в сарай и прятался там, спустя время за мной приходила Дуся, я помню, как синели мои руки и леденело тело, как от холода я не чувствовал слёз».

Я прощался с ним так, как прощался с трёхлетнего возраста: крепко сжимая могучую руку и нашёптывая симоновские строки: «Ничто нас в жизни не сможет вышибить из седла...»

Острая обличительная статья Татьяны Жариковой из Москвы посвящена состоянию современного российского театра. «Любите ли вы театр?» - спрашивает автор. Конечно, любим. Но не такой, где распевают на сцене матерные частушки, бегает голышом Людмила из пушкинской поэмы... Короче, настоящий театр, а не бордель...

Юбилею - 80-летию великого русского писателя Валентина Распутина посвящена статья Андрея Румянцева (Москва). Нам особенно дорого имя Распутина, он неоднократно бывал в Оренбурге, читал наш альманах и однажды написал в письме П.Краснову: «А альманах-то хороший...»

Рубрику «Литературная критика» продолжает в номере её ведущий - Вячеслав Лютый из Воронежа со своей статьёй о Василии Белове, писателе т.н. советской деревенской прозы, которая явилась продолжением кристальной литературы Толстого и Чехова, Достоевского и Лескова.
«Гостиному Двору» посчастливилось - Вячеслав Лютый является председателем Совета по критике Союза писателей России, а это значит, что все новинки в современной литературе, самые талантливые авторы будут появляться на страницах альманаха.
Анастасия Порошина, поэтесса и начинающий критик из Челябинска прислала нам рецензию на детский журнал «Гостиный Дворик», младшего братишку альманаха «Гостиный Двор». Взгляд со стороны, благожелательный, умный, всегда приятен. Надеемся, что очередной номер так ожидаемого юными авторами журнала скоро выйдет...

АНАСТАСИЯ ПОРОШИНА

«В ЭТОМ ДВОРИКЕ УЮТНО ВСЕМ!»

Оренбургский литературный альманах «Гостиный Двор» уже давно вошёл в число авторитетных литературных изданий страны. Его отличает открытость – здесь печатаются авторы из многих регионов России, актуальность, публицистическая и художественная насыщенность, и это стремление к смысловой и художественной полноте совершенно закономерно привело издательский коллектив к идее полновесного литературного издания для детей.

Появление «маленького» альманаха с названием «Гостиный Дворик», адресованного маленьким читателям, логически связано с «большим» проектом ещё и потому, что будущих читателей нужно растить и воспитывать в любви к слову, литературе, книге уже сейчас. И поскольку на сегодня вышло пока ещё только два выпуска – пилотный и первый, вместе с главным редактором альманаха Натальей Кожевниковой и редактором «Гостиного Дворика» Юлией Стрельниковой мы хотим поразмыслить о том, каким должно быть современное литературное издание для детей.

Сегодня детская литература находится буквально на распутье: с одной стороны, в неё активно вторгаются как постмодернистские, так и коммерческие проекты с раскруткой произведений соответствующего плана, с другой – идёт активный поиск путей приобщения ребёнка к русской культуре и воспитание его духовной, нравственной основы и творческого начала личности, поскольку без этого «запаса прочности» детям будет сложно устоять в современной «взрослой» жизни.

Многие издательства обращаются к потенциалу семейного чтения в отдельных изданиях или целых сериях. Задачу воспитания будущих читателей решает в практике и целый ряд периодических изданий – одни специализируются на детском творчестве, другие выбрали направление «взрослые – детям». В «Гостином Дворике» оказалось уютно и взрослым, и малышам, здесь они, как и в реальной жизни – вместе, рядом, а главное – им интересно быть друг с другом.

Практика показывает, что концепция межпоколенческого общения, близкого к семейному, наиболее продуктивна для детского развития. Ребёнок и взрослый способны многое друг другу дать, открыть друг для друга неизвестные ранее миры – будь они читателями альманаха или соавторами на его страницах. Ребёнку-читателю интересно увидеть на страницах одного издания произведения и взрослых – и сверстников. Это создаёт эффект многогранности, многомерности, удивительного многообразия мира, в котором мы живём, учит лучше понимать друг друга.

Ощущение взаимопонимания, достигаемое таким образом, драгоценно и незаменимо. Общение семьи в процессе чтения восстанавливает и поддерживает связи между поколениями, которые сегодня активно разрушаются в коммерческих, идеологических и других спекулятивных целях.

Проект «Гостиный Дворик» – это попытка создать «серьёзный» альманах для детей, наполнить его жизнеспособными, жизнетворящими смыслами и задать правильный вектор развития, направить его на созидание, в будущее. По первым двум выпускам альманаха можно проследить, как его создатели ищут и находят эти векторы – пути, по которым предстоит идти маленькому читателю вместе с родителями или старшими братьями и сёстрами.

Оформление «Гостиного Дворика» располагает к себе сразу, потому что создаёт атмосферу гармонии и уюта. Нестандартный формат издания, тёплая цветовая гамма обложки, художественное оформление каждой страницы рождают ощущение особого мира, особого пространства, живущего по своим законам. Здесь надо отдать должное художнице Виталии Кожевниковой, выпускнице, а теперь и преподавателю Академии художеств (Санкт-Петербургский государственный академический институт живописи и скульптуры имени И. Е. Репина).

На обложке альманаха – ворота, приглашающие войти: в пилотном выпуске – в волшебную детскую зиму, в первом – в таинственный сад, где растёт сказочный аленький цветочек. Каждый раздел оформлен своими рисунками на полях страниц, выполненными в тёплых, светлых тонах. Эта гармония берёт свои корни в народном художественном творчестве и продолжается рисунками юных художников.

Многие исследователи детского чтения, психологи и педагоги отмечают, что современные дети читают очень мало, что у них в приоритете визуальная информация, причём не структурированная, а предлагаемая отрывками, фрагментами – так называемое «клиповое» восприятие, которое затем порождает и «клиповое» мышление. С этим явлением связано множество педагогических проблем, основная из которых – восприятие и усвоение детьми системной информации, в том числе учебной: зачастую современный ребёнок не может сконцентрироваться на главном, сложить из фрагментов целое, построить в своём сознании логические связи между фактами.

Детские, да и взрослые журналы чаще всего предлагают россыпь разрозненных фрагментов, активно перемежаемых рекламой. Нахватавшись отдельных фрагментов, читатель думает, что получил много информации – однако она не усваивается сознанием, потому что фрагменты реальности ничем не связаны между собой. Тем ценнее сегодня, и особенно для детей, издания, тексты в которых связаны воедино, а само издание является художественной моделью целостного, единого мира, в котором взаимосвязано всё.

Построение этой цельности происходит постепенно, необходимое наполнение редко можно выстроить теоретически, и поэтому перспективные издания выстраиваются от номера к номеру, определяя интересы, границы тем, внутреннюю структуру.

Первый выпуск «Гостиного Дворика» отличается от пилотного большей чёткостью рубрикации, более продуманной структурой альманаха. Сохраняются практически те же разделы, но сама информация объединяется в смысловые блоки и уже гораздо легче воспринимается читателем. Драгоценным качеством первого выпуска альманаха стало то, что весь он – цельное издание, а не сборник текстов, единая многоголосая книга, связное художественное полотно.

Открывает альманах рубрика «Мы – оренбуржцы». Краеведческий компонент скрепляет воедино прошлое, настоящее и наделяет будущее – юных оренбуржцев – опорой на исторические корни своей малой родины. Рядом с известным краеведом Анатолием Пруссом в роли историков выступают школьники. Преемственность в краеведении – залог того, что дети будут

хранить историю родного края, изучать её, передавать дальше.

Знание истории родного края помогает ребёнку определить роль малой родины в истории своей страны, почувствовать себя частью народа, общества. Интерес к истории страны, своего народа начинается с интереса к истории своей семьи, деревни, города. И тогда ребёнок по-иному, более живо и конкретно воспринимает историю России, уже ощущая себя её частью.

Продолжает тему истории раздел «Казачий круг», из которого юные читатели узнают об особенностях воспитания своих сверстников по казачьим традициям. Обращение к истории в детском издании встречается не так часто, но оно совершенно необходимо современным детям, ищущим ориентиры в жизни, в мире разрозненных символов и смыслов, среди которых так легко потерять себя.

Отрывочное, фрагментарное восприятие мира не позволяет ребёнку вписать себя в этот мир, затрудняет самоидентификацию, усложняет поиск ответа на вопрос: кто я? И что, как не обращение к традициям семьи, города, страны, способствует самоопределению человека? Казачьи традиции – мощная духовная и культурная основа Оренбуржья, и в альманахе «Гостиный Дворик» их изучение предлагается не в назидательном формате, а в форме увлекательного чтения.

Тема истории родной земли продолжается рассказами и стихами о её природе. Такой переход закономерен: узнавая историю, открывая для себя свой край, становишься ему ближе, испытываешь совсем иные чувства – любви и гордости. И эти чувства воплощаются в иных, уже более эмоциональных литературных формах: в стихах и прозе.

Первое, что узнаёт ребёнок, только учась говорить, – это имена окружающей его природы. Названия животных, птиц, их голоса, названия деревьев и трав. И уже в сознательном возрасте снова возвращается к описаниям родной земли – к называнию её по имени, к воспеванию в произведениях её красоты и богатства.

Любовь к Родине невозможна без того, чтобы знать по именам обитателей её лесов и полей – животных и растений, радоваться изменчивым состояниям её природы. Эти серьёзные темы лишены дидактического, поучающего начала, они раскрыты в интересных и увлекательных эмоциональных рассказах, сказках, стихах.

Изучая жизнь природы, сопереживая ей, ребёнок учится и тому, что важно в мире людей: развивает, воспитывает своё сердце и душу, взращивает в них сопереживание, сочувствие, сострадание, милосердие. А эти качества уже поднимают человека на новый духовный уровень.

Душа человека растёт, питаясь от родной земли, воспитываясь её традициями, впитывая её природу – становясь её частью. И закономерным становится стремление ребёнка выразить словами то, что происходит в его душе, создать новое литературное произведение – новое содержание, новые духовные смыслы, сохранить и передать то богатство культуры, литературы, которое ему открылось.

От восприятия, усвоения ребёнок переходит к активному действию, сотворчеству, сам становится создателем. Сохранение родного литературного языка, проба пера, следование богатым традициям русской классической литературы – это тоже составляющая деятельной любви к родному краю.

За рубрикой «Живой мир» следует раздел «Капитанская дочка» – произведения юных авторов – участников Всероссийского литературного конкурса им. А.С. Пушкина. «Светёлка» – стихи юных поэтов. «Дерево сказок» – волшебно оформленное, на котором растут удивительно добрые и мудрые сказки. «Божья коровка» – стихи для детей от взрослых поэтов. «Вернисаж» – детские рисунки, работы победителей и участников конкурса, посвящённого дню рождения С.Т. Аксакова.

Рубрики альманаха – рассказы о животных, сказки, стихи – представляют читателю окружающий мир многогранной цельной картиной, составляют художественное единство, органично звучащее многоголосьем авторов – от классика Николая Рубцова, современного детского поэта Надежды Шемякиной до ребят, только делающих первые шаги в литературном творчестве.

Соседство детских и взрослых произведений помогает воспринять различные грани искусства слова, рядом с современной классикой особенно свежо и непосредственно звучат детские строки. А произведения взрослых поэтов, при доступных ребёнку тематике и стиле, демонстрируют глубину и точность поэтического слова, мастерство отражения мира и выражения чувств.

«Путешествие» по страницам «Гостиного Дворика» превращается в прогулку по волшебному, таинственному саду, в котором не один аленький цветочек, а множество разнообразных историй и сказок, где реальность переплетена с воспоминаниями и мечтами. И каждый автор, каждое произведение раскрывается новым ароматом, новым оттенком, новой гранью видения жизни.

Альманах «Гостиный Дворик» относится к числу редких сегодня изданий, объединяющих под одной обложкой детей и взрослых, отвечающих задачам не только развлечения (как большинство современных детских изданий), но прежде всего просвещения и воспитания, вовлекающих в процесс созидания и сотворчества юных писателей, поэтов и художников.

Создатели альманаха передают юным эстафету культурной памяти и любви к слову, к родному краю. Оренбуржье богато культурными и литературными традициями – важно, чтобы их было кому подхватить, развить и продолжить. «Гостиный Дворик» – это кропотливая созидательная работа на будущее.

«Оренбургскую диаспору» представляет в этом номере альманаха материал Ирины Дубовицкой из далёкого Таджикистана о врачах-эпидемиологах, боровшихся когда-то с лейшманиозом в горах Таджикистана и песках Туркмении. Кстати, часто номера альманаха доставляются в Таджикистан военным самолётом. Журнал ждут члены казачьей православной общины, первой русской диаспоры в стране.

ИРИНА ДУБОВИЦКАЯ

АЛТАРЬ НАУКИ

* * *

Жизнь в чашке Петри под микроскопом кипит, идя своим чередом. Однако, как ни крути, получить культуры лейшманий при посевах крови удаётся редко. Вот и сейчас...

Немолодая женщина потёрла покрасневшие от напряжения глаза: свет от коптилки был неровным, солнце уже село.

Подошла к выдолбленному мужем на днях прямо в лессовой «стене» их жилища столу. Оставшийся на нём с утра стакан чая, конечно же, давно остыл. Но сейчас, когда даже вечером жара под пятьдесят, это было даже хорошо.

Она достала из матерчатого мешочка сухарь и стала медленно грызть его, запивая чаем.

«Пора бы уж и Василию Ивановичу возвращаться. Хотя, при его увлечённости, какое ему дело до времени!»

Ей почему-то вспомнились строки из его книги о малярии, которую она когда-то, в далёкие двадцатые редактировала. В них он упоённо описывал брачную пляску комаров. Она могла бы привести этот отрывок почти дословно, тем более сейчас, когда их жизнь проходит в этом самом комарином «раю»: «...Адская музыка от жужжания бесчисленного множества комаров поражает наш слух в то время, когда сами они один за другим ударяются о наше лицо с возмутительной наглостью и отвратительным цинизмом. Зажигая свет, мы замечаем вокруг лампы целые толпы нечестивцев, танцующих и выделывающих всевозможные движения в воздухе. Тут целых два облака, каждое из особей одного только пола. Выделывая в воздухе фантастические эволюции, они благодаря вибрации крыльев и жужжалец образуют адский концерт или хор, управляемый дирижёрской палочкой Эроса»...

Женщина, забывшись, чесанула опухшую от комариных укусов руку (она уже боялась и ненавидела этих крылатых чудовищ, от которых покоя не было ни днём, ни ночью). Вспомнила, как по приезде он нахваливал место, в котором им предстояло жить: «Посмотрите, Евгения Павловна, – в какое чудное место я вас привёз. На двадцать пять километров кругом ни души, крыша из хвороста, стены из лесса, в щелях – простор для скорпионов и змей. Ваших ловушек никто здесь не тронет, всё будет на месте, в порядке!».

«Вот только-то и преимущество, что ловушки не тронут. Однако, паразиты эти... И почему они не досаждают ему так, как мне?» – не раз задавала она себе риторический вопрос, ответ на который на самом деле был ей хорошо известен: для него собственные боли и неудобства были почти что нормой, тем более тогда, когда мучители помогали ему в решении стоящей перед ним научной проблемы. Как сейчас, к примеру...

Суровый и молчаливый, он вообще привык жить в окружении боли. Она для него была повсюду: в крепости Кушка, гарнизон которой он освобождал от малярии в начале 1920-х (ещё до того, как она, сидевшая с новорождённой дочкой к нему присоединилась); в Бухаре, долине Зеравшана, в горах Таджикистана и в песках Туркмении, где он вёл борьбу с тропическими болезнями... Чего только он тогда, будучи военврачом, не насмотрелся!

Она отодвинула от себя пустой стакан, вспомнив вдруг про ужин, который, занятая опытами, так и не приготовила; в считанные минуты разожгла керосинку (сказался приобретённый с ним опыт походной жизни); быстро поставила на огонь кастрюлю с залитой водой пшёнкой.

...Пройдёт немного времени, и они вместе сядут за немудрёную трапезу. Он как всегда будет задумчив и молчалив, анализируя результаты проделанной за день работы. Но разве ж это беда, когда они вместе?!

Литературное объединение имени С.Т. Аксакова при областном Доме литераторов (его ведёт поэтесса Диана Кан), представляет в номере стихи и рассказы молодых и не очень молодых авторов Натальи Осиповой, Ирины Лавриной, Елены Кубаевской, Любови Сухаревой, Сергея Миронова, Александра Атвиновского. Каждая публикация для них - настоящий праздник! Читайте рассказ «Туман» А.Атвиновского, главу из повести С.Миронова «Формула счастья», подборку стихов Е.Кубаевской «Лирический разбег» (название говорит уже само за себя), стихи Н.Осиповой, И.Лавриной, Л.Сухаревой и совсем малышек, второклассниц сестёр Мотыженковых - Ксении и Кати. Удачи им на литературном поприще!

В конце прошлого года в Оренбурге открылся первый в городе мужской монастырь. Оренбургский журналист Татьяна Морозова взяла интервью у наместника монастыря, игумена Варнавы(Соколова), присовокупив к тексту историю старинного храма. Уверена, что этот материал «Мне всегда будет не хватать Пустыни...» под рубрикой «Духовный щит» прочитают все, заинтересованные в духовном возрождении нашего города.

ИГУМЕН ВАРНАВА (СОКОЛОВ)

«МНЕ ВСЕГДА БУДЕТ НЕ ХВАТАТЬ ПУСТЫНИ...»

21 октября 2016 года Священный Синод Русской Православной Церкви принял решение об открытии в городе Оренбурге Димитриевского мужского монастыря. 8 ноября 2016 года состоялось официальное открытие монастыря: после Божественной литургии в Димитриевском храме митрополит Оренбургский и Саракташский Вениамин возвёл иеромонаха Варнаву (Соколова) в сан игумена и вручил ему жезл – знак власти наместника над монастырём. Название новый монастырь получил от храма, при котором располагается молодая монашеская община. Димитриевский храм, что на ул. Попова, 98, за свою 127-летнюю историю пережил многое, но, вероятно, теперь обрёл своё истинное предназначение – быть кораблём спасения в бурном мире – тихой обителью среди шумного города...

Игумен Варнава (Соколов)

– Отец Варнава, вы ведь преподавали в воскресной школе в Димитриевском храме, ещё не будучи монахом. Случайность или закономерность? Ходили в этот храм в молодости?

– Чем дольше я живу, тем больше понимаю, что ничего случайного не бывает. Более того, преподобный Варсонофий Оптинский говорил: «Наблюдайте внимательно вашу жизнь, потому что случайного не бывает». Так и я наблюдаю, что всё не случайно, всё промыслительно, и вижу, как Господь буквально каждую душу ведёт по пути ко спасению. И когда я оказался здесь, в этом храме сначала настоятелем, а потом игуменом, я, конечно, кроме того, чтобы воскликнуть: «Дивны дела Твои, Господи!», ничего больше не мог. Потому что это именно тот храм, в который я ходил до монастыря, когда я стал воцерковляться. Крестился я сам в 19 лет, в достаточно взрослом состоянии, но, крестившись, я не воцерковился, а продолжал вести жизнь обычного московского студента.

И только спустя 10 лет, когда я оказался в каких-то скорбных обстоятельствах, тогда и уже пришёл к Богу, но стал воцерковляться просто по совету друга, однокашника по МИФИ, я даже не знал, что это нужно! А он мне сказал, что, раз ты верующий человек, то тебе надо обязательно воцерковиться, нужно обязательно иметь духовного отца и съездить куда-то на святое место, например, в Оптину Пустынь. И посоветовал сначала выбрать себе храм, куда я буду ходить, и ходить туда постоянно. Вот это и был мой первый шаг. И, если я раньше ходил в разные храмы Оренбурга, то тогда выбрал именно вот этот храм – Димитриевский, хотя он был не ближайший. Я стал туда ходить чаще, потом познакомился с отцом Георгием (в настоящее время – протоиерей Георгий Горлов, ректор Оренбургской епархиальной православной гимназии, председатель отдела культуры Оренбургской епархии – Т.М.), он меня привлёк к преподаванию в воскресной школе, и через это преподавание я воцерковился по-настоящему.

Знаете, самой большой проблемой для меня было регулярно ходить в храм – в воскресенье, в единственный свой выходной день, вместо того, чтобы отсыпаться – идти в храм, к началу службы, да ещё на голодный желудок... И частенько я находил для себя какие-нибудь оправдательные причины, чтобы не идти. А тут меня поставили преподавать. Представляете, дети приходят в воскресную школу после литургии, а я там не был, ну какой же я учитель после этого! И я стал ходить каждое воскресенье. А когда прошло примерно сорок дней –

сорокоуст – я уже отметил, что сорок дней – этот срок имеет своё значение, то есть месяца через полтора-два я заметил, что моя жизнь изменилась. Это был коренной момент в моей жизни.

Стала меняться именно внутренняя жизнь, и это стало заметно. Это был где-то 2000 год. Через год примерно отца Георгия благословили возглавить гимназию, которую открыл протоиерей Леонид Антипов (сейчас епископ Бузулукский и Сорочинский Алексий). А у меня к тому времени уже было законченное светское образование – иняз нашего пединститута, и в гимназии был английский язык, отец Георгий предложил мне попробовать преподавать там, я согласился с радостью, мне это было очень интересно.

За эти два года, что я воцерковился, я старался жить по воле Божией, как я её понимал. Меня иногда спрашивают, а как понять эту волю? Приведу свой пример. У меня тогда был выбор – преподавать в ОГУ или в пединституте, я не мог выбрать. И отец Георгий говорит: давай помолимся, а там как Бог даст. А я говорю, а как это – помолимся? И вот мы собрались в Димитриевском храме вечерком, отслужили молебен с акафистом Божией Матери перед Её иконой «Скоропослушница». Я говорю – ну, и что теперь?

А он говорит, ну, теперь Господь управит. И так и вышло. Я собирался уже было идти в ОГУ, но как-то так получилось, что я оказался в пединституте. Это было первый раз в жизни, когда я не жалел о сделанном выборе. Я подумал – как хорошо, как хорошо жить по воле Божией!

И вот, за два года такой жизни, к 2002 году я подошёл уже к двум таким выборам в моей жизни, которые нельзя было совместить. Мне нравилась монашеская жизнь – я побывал уже в Оптиной Пустыни, мне там понравилось очень, вообще, сама жизнь в монастыре очень понравилась, жизнь в обители, жизнь по послушанию. В то же время мне нравилась и моя деятельность в православной гимназии, и надо было выбирать...

Я понимал, что это очень важный выбор, я долго молился, чтобы Господь вразумил меня, где, всё-таки, воля Божия. Для этого я второй раз поехал в Оптину Пустынь. Вернувшись к концу лета 2002 года, я сообщил уже – а все были подготовлены, я всех предупредил, что может быть такой выбор, и 11 сентября 2002 года я уехал в Андреевку с мыслью: годик поживу, а там как Бог даст. Ну, и Бог дал так, что через год я уже принял постриг с именем Варнава. И 13 лет я прожил в том монастыре, в 2003 году меня рукоположили в сан иеродиакона, а в 2005 – в священника, в иеромонаха, и я уже думал, что там и закончу свои дни. Но кто же знал, что так случится, что меня перевели сначала в Верхнюю Платовку, потом назначили настоятелем Димитриевского храма, а потом игуменом!

И когда я, сделав такой круг, оказался в Димитриевском храме, да ещё настоятелем, я вспомнил себя – тогдашнего – и подумал: знал ли я, будучи молодым студентом, который приходил в этот храм и стоял где-то в уголке, там молился и в сторону алтаря даже боялся смотреть – что я буду настоятелем этого храма, да ещё и монастыря! И понятно, что это, конечно, по Промыслу Божию... Когда в жизни такие совпадения, то понятно, что это не случайно!

Пожалуй, альманах «Гостиный Двор» - единственный журнал в стране, имеющий рубрику «Казачья линия». Оренбуржье - край казачий, казаки завоевали в своё время здесь земли, строили и укрепляли крепости, а потом и города. Людмила Овсянникова, в девичестве Багайдина, взяла и написала о своем роде, история которого начинается аж с 1687 года. И не беда, что в материале пересекаются художественные тексты с публицистическими, зато интересно!

ЛЮДМИЛА ОВСЯННИКОВА

МЫ – БАГАЙДИНЫ

– Акулина, Акулина! – раздался стук в окно и крики соседки Машки.

– Что случилось? – Акулина, женщина лет сорока с большим животом кинулась к окну.

– Была на бахчах, вороны там арбузы клюют! – сказала соседка Машка, вытирая платком лоб от пота.

– Вот бестии! Да и Гурьяна нет, на работе, – вздохнула Акулина, – на днях пропололи бахчи, урожай отличный, жаль, попортят его эти вороны, надо идти.

Наказав двенадцатилетнему Анатолию смотреть за младшей сестрёнкой Ниной, женщина накинула косынку, взяла по пути тяпку и направилась на бахчи. С утра день был тихий, и солнце палило нещадно, арбузы поспевали. Торопясь по короткой дороге, Акулина почувствовала боли в спине. Когда пришла на бахчи, совсем стало невмоготу, боли стали ещё сильнее, и Акулина поневоле сползла на траву, поняла – это роды. С каждой схваткой жалела о своём опрометчивом шаге, зачем, зачем пошла? Перед глазами вставали отчётливо одна картина за другой. Вот Гурьян пришёл в их дом со сватами, и не на сестру старшую, а на неё показал пальцем. Слёзы брызнули, как же я? Я ведь ещё и гулять не ходила! Кинулась она к матушке, но батюшка повёл бровью, и решилась её судьба. Подружки и даже старшая сестра позавидовали ей, Гурьян молод и красив, из уральской казачьей уважаемой семьи Никиты Ивановича Багайдина.

Пока Никита служил на службе матушке России, ему даже приходилось охранять царя Николая II. Его жена Клавдия Ивановна и вся семья умерла от тифа, остался один сын Гурьян 1897 года рождения, и пришлось отцу Никите Ивановичу начинать жизнь заново, повторно завести вторую семью. Двоюродный брат Елисей Григорьевич Багайдин пожал плечами: держись, браток, жить надо! (Внуки, правнуки и праправнуки двоюродного брата Никиты Ивановича, Елисея Григорьевича Багайдина и по сей день живут в Новосергеевке Первомайского района Оренбургской области, в Усть-Каменогорске, в Атырау (Гурьев), в Казахстане, Уральске, Саратове...)

Никите Ивановичу было 48 лет (1877 г. р.), а Марфе Ивановне 35 лет (1890 г. р.), когда они создали семью. Родились у них три девчушки: Мария в 1925 году, Вера в 1927-м и Люба в 1933-м. Вера Никитична Багайдина стала заслуженным педагогом, проработала много лет историком в городе Ужгород, умерла в 63 года. Умерла и её дочь Татьяна, осталась внучка Наташа... Мария недолго прожила, умерла молодой. Пятьдесят лет прожила Любаша, её сын Валерий и жена Лара вырастили дочерей Алину, Надежду и родили младшенького Никиточку, долгожданного сына. Отставной военный Валерий и по сей день живёт с семьёй во Владикавказе.

Всего на семь лет мачеха Марфа была старше сына Никиты Гурьяна. А после революции из Уральска Никита Иванович бежал, потому что были не спокойные времена, их усадьба была взята под сельский совет. Большое хозяйство – стадо коров, верблюдов, лошадей и стада птиц были разграблены. А в 50-е годы они украдкой приезжали в этот город, чтобы издали посмотреть на «свою» усадьбу, где выросло не одно поколение рода. Никиту Ивановича не раз вызывали на беседу в МГБ (ему дали прозвище «белый офицер»). По характеру спокойный, уравновешенный, он до конца оставался гордым, как подобает старообрядцам, всегда носил бороду. Умер Никита Иванович в 1944 году.

По рассказам Багайдиных, их фамилия говорит о том, что Багайдины (Богайдины) были старообрядцы и имели духовный сан в роду – (Богом данное). В конце XIX – начале XX веков большинство Багайдиных были единоверцы и ходили в единоверческие храмы. Была также маленькая часть Багайдиных – старообрядцев. У старообрядцев было много разных толков – австрийская вера, дырники и прочее. Многие из них не признавали священство (священнослужителей) и не ходили даже в старообрядческие храмы. Были Багайдины и старостами, заменяющими священнослужителей.

На Урале (Яике) их род начался с Гаврилы Багайдо. Гавриил Иванович родился в Самаре, в 1687 году, в казачьей семье. Отец и дед его были казаками города Самары. В 1706 году Гаврила Иванович пришёл на Яик и служил в казаках много лет (к 1723 году он прослужил 16 лет – так указано в переписи).

У него были дети: Иван – родился в 1722 году, Илья – в 1731-м, ещё один сын Иван родился через 18 лет после первого, в 1740 году. Сам Гаврила Иванович умер в 1765 году.

Существует ещё одна легенда о происхождении фамилии: У Гаврилы Ивановича было прозвище «Багаидо», в переводе на русский – «пучеглазый», а дети его уже стали Багайдины – с них и пошла эта фамилия в Яицком, а потом и в Уральском казачьем войске.

Историческую тему в альманахе продолжает наш новый молодой автор, архивист Ирина Константинова. 2017-й год - год столетия Февральской революции в России, которая привела в итоге к падению монархического строя. А что происходило в это время в Оренбурге? Читайте в материале «Пришла она - русская революция...»

ИРИНА КОНСТАНТИНОВА

«ПРИШЛА ОНА - РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ...»

...С упразднением корпуса жандармов и учреждением народной милиции в городе появились новые проблемы. На экстренном заседании городской думы 15 марта гласный Рябцев, поднимая на обсуждение внеочередной вопрос о состоянии правопорядка в г. Оренбурге, заявил: «Известно ли управе, что в городе бывают кражи, причём преступников милиционеры не преследуют; известно ли управе, что содержателя ветряной мельницы Колодина днём ограбили на 1 800 рублей и грозили убить его топором; известно ли управе, что в Оренбурге организовывается из подростков вооружённая боевая дружина; если управе всё это известно, что она против этого предприняла?» В ответ городской голова признал, что «милиция поставлена слабо».

В периодической печати активно высказывались мнения, что все трудности, с которыми сталкивалась новая власть, были происками сторонников старого режима. В этом отношении представляет интерес «Письмо казакам», опубликованное 15 марта на страницах газеты «Оренбургская жизнь»: «Можно полагать, что во многих станицах теперь уже получено известие о происшедшем в России великом событии. Многие уже знают, что старая власть окончательно свергнута. Возврата к старому быть не может. Русские граждане не должны быть больше рабами деспотической власти. Но не надо забывать, что среди нас есть много людей, которые только и могли существовать при старом бесправном порядке, дорожили этим порядком и всячески поддерживали его.

Такие люди, которых в последнее время стали называть тёмными силами, притаились пока, как совы при наступлении дня. Они могут ещё делать попытки вернуть старое. В средствах для этого они разбираться не будут, как всегда. Они не постесняются всякими средствами возбудить в эти великие дни раздор между населением, они могут распространять за истину всякую ложь. Это излюбленный их приём.

Приходится, к сожалению, слышать о подобных деяниях тёмных сил. Рассказывали, что в станице стали говорить о кончине мира, об антихристе и прочей подобной чепухе. Рассказывали также, что около Оренбурга какие-то тёмные личности советовали одному казаку не возить в город хлеб. Тёмные личности казаку говорили: «Казаки, не возите в Оренбург хлеб: там новое правительство, новый царь. Станичники, бойтесь таких людей! ...Не нужно волноваться от разных тёмных слухов приведённых выше. ...Разговорам о кончине мира, об антихристе и т. п. не следует придавать никакого значения. Это сплошная чепуха, фантазия невежд».

Аресты неугодных новому правительству людей, обвиняемых в сочувствии и содействии царскому режиму, стали постоянным явлением. Информацию о таких случаях можно найти на страницах газет и документов, хранящихся в государственном архиве Оренбургской области. В заметке «Оренбургские провокаторы», размещённой в газете «Оренбургская жизнь» от 25 марта, сообщалось: «Арестованы оказавшиеся охранниками: зубной врач Шлефтейн, бывший

секретарь социал-демократической партии, получал в охранке 75 руб. в месяц, кличка «Карп». Зубной техник Брук. Рабочий Раков, именовавший себя социал-демократом, выступавший на митингах. Почтальон Лаврентьев, получавший 10 руб. в месяц за то, что носил интересные письма с почты в охранку. Поиски остальных провокаторов продолжаются».

Ярким свидетельством положения дел в г. Оренбурге в марте 1917 года является одно из писем в редакцию газеты «Оренбургское слово». 28 марта автор, пожелавший остаться неизвестным, пишет: «Свобода. Народ торжествует и пользуется ею безукоризненно. Но есть ещё такие тёмные силы, которые эту свободу применяют ко всякому злодеянию, как например: в посёлке Нахаловка много ещё водится не искоренившихся хулиганов, которые ходят по целым вечерам по местным домашним винокуренным заводам, а с наступлением ночи отправляются бродить по улицам; поют, дерутся и позволяют себе стучать палками по заборам и в стены домов. Но если же обыватель выходит с просьбой: «господа, не стучите, ведь дети боятся», то он с гордостью отвечает: «Помалкивай! Теперь свобода».

2017-й год - это ещё и год 125-летия писателя, драматурга, публициста Валериана Правдухина, родившегося в Оренбуржье и незаконно репрессированного и расстрелянного в 1939 году. В мае этого года в Акбулаке, где писатель одно время работал учителем, и где районная библиотека носит его имя, прошла торжественная церемония вручения литературной премии альманаха «Гостиной Двор» имени Валериана Правдухина. Она была учреждена почти 10 лет назад Оренбургским общественным благотворительным фондом «Совесть». На этот раз её получили поэты Владимир Петров (Оренбург) и Тамара Шабаренина(Уральск).
В альманахе писателю посвящены два материала - журналиста из Акбулака Зои Дамриной и библиографический обзор Валентины Капустиной из Оренбургской областной универсальной научной библиотеки имени Н.К.Крупской «Израненные книги Валериана Правдухина».

Год экологи вносит свои поправки в редакционный портфель. По моей просьбе известный оренбургский краевед Г.П. Матвиевская написала о создании в Оренбурге первых садов. А появились они здесь в первой четверти XIX века...

ГАЛИНА МАТВИЕВСКАЯ

САДЫ ОРЕНБУРГА

В начале 2017 года, объявленного годом экологии, уместно вспомнить историю озеленения степного Оренбурга, засушливый климат которого чрезвычайно осложнял эту задачу.

Наиболее ранние свидетельства об успехах древонасаждения в городе-крепости, окружённой высоким земляным валом, относятся к первой четверти XIX века. Так, военный губернатор П.К. Эссен, правивший Оренбургским краем с 1817 по 1830 год, по словам знатока оренбургской старины И.В. Чернова, «требовал, чтобы около каждого дома был палисадник и в нём насаждены деревья». «Домовладельцы, – писал Чернов, – побуждаемые полициею, садили деревья и огораживали их палисадниками... Казённые дома были обсажены лучшими. На большой улице посадка была по обеим сторонам, и улица эта представляла аллею; поливка была постоянно аккуратною, и деревья быстро разрастались».

Посетивший город в 1824 году писатель и издатель журнала «Отечественные записки» П.П. Свиньин вспоминал, что ему было приятно видеть «точную планировку кварталов и улиц» и «ряды молодых деревьев, насаждённых перед домами». Но садов в городе не было. Свиньин красочно описал Зауральную рощу как излюбленное место отдыха жителей: «В Оренбурге есть превосходное гульбище в летнюю пору. Это старая роща, осеняющая под самым городом противоположный ему низменный берег. Три прямые аллеи, идущие по разным направлениям от одного пункта и соединённые между собой множеством английских дорожек, разделяют её на четыре части чрез всю её широту; две другие аллеи, защищённые от солнца самыми сенистыми деревьями, расположены по направлению берега – и все они сходятся на прекрасной площадке, с которой открывается прелестный вид на город и реку. Гуляющий в роще на каждом шагу встречает что-либо приятное: здесь самородный пруд, чрез который перегибаются два красивые мостика; там, в разных местах, под сенью старых ив, осокорей и вязов, затейливые беседки, деревянные скамейки и дерновые канапе для отдохновения; всюду, наконец, прохлада, свежесть и чистота... Здесь летом в воскресные дни играет полковая музыка и

становится тесно от гуляющих. Паром и лодки беспрестанно перевозят через Урал из города и в город, – и красный утёсистый берег оживляется рассыпавшимися по нему группами.

Другим «гульбищем» был сад при загородном доме военного губернатора. «Здесь – писал Свиньин, – можно с приятностью отдохнуть в тени французских аллей, насладиться видом и благоуханием множества цветов, полюбоваться в оранжереях заморскими фруктами и заглянуть в красивый павильон, в котором почтенный хозяин сада забавляет иногда балами оренбургскую публику. От города до сада, лежащего почти на самой дороге к Москве, проведена прямая аллея, длиною около версты».

Этот прекрасный сад сохранялся и после П.К. Эссена, но обычным горожанам он был недоступен. Поэтому неудивительно, что в воспоминаниях о городе середины XIX века другой оренбургский старожил писал: «Садов, скверов, бульваров в те времена не существовало, да и разводить их было негде, потому что на единственной в городе площади... производились каждое воскресенье и табельные дни разводы и парады. Любители природы и прогулок после заката выходили на крепостной вал, заменявший бульвары, и там оставались до глубокой ночи... иногда, в очень знойные дни, общество гуляло в роще за Уралом», но Зауральная роща к этому времени пришла в запустение. По словам автора, она была «густой, сырой, с бесчисленными стаями грачей и галок. В роще этой имелась беседка, стены которой были исписаны стихами банального и скабрёзного содержания».

Жители Оренбурга старались озеленить город. Так, один из именитых граждан, откупщик В.И. Звенигородский попытался даже развести около своего дома фруктовый сад. Об этом свидетельствовал знаменитый геолог и путешественник Г.П.  Гельмерсен, который не раз бывал в Оренбурге в 1833-1835 годах. Он писал: «На растительном и животном мире континентальный климат Оренбурга сказывается своеобразно. Так, здесь на солнечной жаре растут и вызревают арбузы и дыни, но напрасно искать фруктовых деревьев. Один из моих друзей, г-н Звенигородский, в течение 15 лет пытается вырастить в своём закрытом саду фруктовые деревья, которые он за большую цену привозил из Риги и даже из Франции через Санкт-Петербург, Нижний Новгород и Самару. Ему удалось даже получить от своих питомцев три-четыре яблока, но ни одно из этих деревьев не выжило: их убивали холодная зима и опасная весна. Для нежных деревьев март и апрель – месяцы более губительные, чем зимние морозы».

Большие успехи в озеленении Оренбурга были достигнуты В.А.  Перовским, который управлял краем дважды: как военный губернатор с 1833 по 1842 год и как Оренбургский и Самарский генерал-губернатор с 1851 по 1857 год.

Вернувшись в Оренбург в 1851 голу, он поселился в генерал-губернаторском доме на берегу Урала, построенном им в конце своего первого правления. В нём с 1842 по 1851 год жил военный губернатор В.А.  Обручев, при котором около дома был разведён сад. Об этом свидетельствует, например, его распоряжение об установке садовых скамеек. В.А.  Перовский, придававший большое значение озеленению города, обратил внимание на этот сад и на Зауральную рощу, рассматривавшуюся как его продолжение. Он распорядился «устроить и улучшить Зауральную рощу, а для единообразия привести в таковой же вид садики на берегу Урала и во дворе генерал-губернаторского дома, развести и рассадить в них вывезенные из Башкирии деревья разных пород».

А наш давний автор, рыбак, огородник, садовник и просто человек, болеющий за природу, в частности, за реку Урал, снова прислал в редакцию статью о проблемах Урала. Падает уровень реки, губят рыбу браконьеры... Автор предлагает и свои решения проблем Урала.

ВАЛЕРИЙ СЛЮНЬКОВ

РЕКА УРАЛ. ЖДАТЬ И НАДЕЯТЬСЯ

...Пару лет назад один из каналов ТВ показал сюжет о неком австралийском фермере, который на небольшой речке, протекающей на его территории, устроил простейшие плотины, подняв её уровень, а с ней и уровень грунтовых вод, что немедленно сказалось положительно на урожайности полей. Правительство этим очень заинтересовалось и направило на ферму учёных, чтобы выработать рекомендации, как они выразились, для всего мира. По-моему, россияне давно этот опыт имели; в дореволюционной стране не было ни одного степного поселения, не имевшего пруда.

Кстати, недавно в Оренбургском степном заповеднике была построена такая плотина, и все радуются благотворным изменениям в округе с образованием водоёма. Кому, какой вред она принесла? Но в предлагаемом проекте заложен снос большого количества плотин и запруд, счёт идёт на тысячи. Вода, задержанная в них, в проекте называется утраченной, потерянной для бассейна. а ведь эта очень малая часть, оставленная на территории из вешнего потока, проходящего через неё, оставленного на всё наше засушливое лето.

Тем более что в паводок наша река выносит в Каспий огромное количество воды. Трудно поверить, но по данным одного из сайтов, в иные годы эти объёмы превышают показатели таких великих рек, как Волга и Енисей. Но, увы, очень кратковременно, скоротечно это многоводье, обусловленное огромными прилегающими просторами бассейна реки.

По данным регионального управления водного хозяйства в нашем крае из 2  600 таких сооружений осталась едва ли четвёртая часть, и те находятся в плачевном состоянии. Принцип один: нет плотин  — нет проблем, потому что за ними надо следить, и проще их разрушить и забыть.

Даже только реализация предложения Ю.М. Нестеренко могла бы не только приостановить, но и повернуть вспять процесс опустынивания региона.

И ещё. Мы почему-то, уже традиционно, стесняемся отстаивать права своего народа, и, похоже, этим умело

пользуются даже ближайшие соседи. На Сакмаре нет водохранилищ типа Ириклы, тем не менее, состояние реки ещё больше, чем Урал, наводит на грустные мысли. Наши башкирские соседи спокойно и уверенно отбирают нужное им количество воды. А им много её нужно, сумевшим, не в пример нам, сохранить своё хозяйство. Их нисколько не заботит состояние реки на оренбургской стороне. Наведение порядка в водопользовании на Сакмаре благотворно сказалось бы и на состоянии Урала.

Но будут ли реагировать «водные» федералы, которых губернатор просил обговорить этот вопрос с соседями, прислушаются ли к нему в Башкирии, время покажет.

Конечно, в первую очередь нужно озаботиться снабжением нормальной водой людей, попавших ни много ни мало, в трагическую ситуацию, о чём в проекте не говорится. Наверное, жители в таких поселениях с горьким удивлением смотрят репортажи, как наши МЧС-ники возят самолётами воду в неблагополучные места по всему миру, и не понимают, а им как жить? Им не самолётами, им хотя бы в чистой бочке и в достатке воду возили. Конечно, придётся забыть об огородах и домашней скотине, только как и чем тогда жить крестьянину на своей земле?

И ещё об одном грозящем нам бедствии стоит сказать. Весна 2011 года с её несколько повышенным паводком наглядно предсказала нам возможность такого бедствия. Полые воды захватили тогда с берегов реки и стариц, становящихся в паводок действующим руслом, валежник, подмытые деревья и накопившийся бурелом, и часть этой массы наглухо закрепилась на опорах автомобильного моста в начале ул. Донгузской. Невооружённым глазом виден был перепад уровня реки до и после затора. Но паводок тот был всё-таки небольшим, и затор благополучно осел и был разобран. А если паводок будет (а ведь он когда-то обязательно будет) на уровне упомянутого 1957-го, или, того хуже, 1942-го года? Кстати, в 1957-м этого моста ещё не было.

Куда пойдёт масса воды в обход забитого створа? А что он будет обязательно забит, о чём нас «предупредил» 2011 год, нет сомненья. Технических средств для ликвидации такого затора, как понимаю, нет, и только степень воображения может представить дальнейшую картину развития событий. Постарайтесь представить, как в паводок 1942-го в створе реки у Оренбурга проносилось более 12  000 кубических метров воды... в секунду!

Поэтому, планируя очистку русел рек от топляка, надо бы определиться и с состоянием пойменных лесов, сейчас находящихся в заброшенном состоянии, с массой перестоявших

деревьев, рухнувших от времени и ветров больших и малых стволов. Необходимо, как в былые времена, когда была острая необходимость в дровах, в нужный момент зачищать берега от деревьев, которые могут в паводок быть смытыми в русло. Большое благо – газовое отопление обернулось захламлением лесов, грозящем, к тому же, пожарами.

Не может быть, что бы такая масса древесины не пригодилась бы для полезного использования. Страшная катастрофа в Крымске, приведшая к гибели людей, следствие именно такого развития событий, когда потоки воды закупорили мосты и узости водостоков принесённым валежником и стволами деревьев. И если хотя бы один этот пунктик из всего моего обращения дойдёт до власти, будет ей рассмотрен, я посчитаю свой «труд» не напрасным.

Нет только уверенности, что выделяемые страной огромные деньги пойдут впрок. Что изменится к лучшему жизнь наших людей на берегах своих рек. Что в числе прочего, в каждом городе и деревне будет чистая вода, чтобы и напиться, и хозяйствовать. Хорошо, если бы благие расчёты проектантов оправдались! Только невольно идёт на ум некрасовское: «Жаль, только жить в эту пору прекрасную...» Дальше вы знаете. И всё-таки, пусть это будет не про нас. А мы будем привычно ждать и надеяться.

Завершает номер большой материал академика РАН, вице-президента Русского географического общества, директора Института степи Александра Чибилёва «Заповедное Оренбуржье: трудный путь к признанию». Какие у нас появились заповедники, а какие появятся в будущем - можно узнать из этой статьи, продолжение которой планируется в следующем номере. Цветные фотографии автора текста уникальных степных, лесных и горных пейзажей несомненно привлекут внимание читателей.

АЛЕКСАНДР ЧИБИЛЁВ

ЗАПОВЕДНОЕ ОРЕНБУРЖЬЕ: ТРУДНЫЙ ПУТЬ К ПРИЗНАНИЮ

100 лет назад в октябре 1917 г. на заседании Постоянной Природоохранительной комиссии Русского географического общества В.П. Семёновым-Тян-Шанским был сделан доклад «О типах местностей, в которых необходимо учредить заповедники типа американских национальных парков». В нём впервые был представлен проект развития сети заповедных территорий страны, который позднее был взят за основу при планировании природоохранной деятельности в Советском Союзе. В этом проекте нашли своё место Бузулукский бор, уникальная урема на казачьих землях в долине Урала.

Говорилось о необходимости сохранения остатков русских степей, в том числе оренбургских.

2017 год – год ещё двух юбилеев – 150 лет назад по инициативе оренбургского губернатора Н.А. Крыжановского был учреждён Оренбургский отдел Императорского Русского географического общества, а 20 лет назад приступил к работе первый на Урале академический институт географического профиля – Институт степи. Именно две эти организации – общественная и государственная способствовали созданию в Оренбургской области одной из лучших систем особо охраняемых природных территорий: 1989 – госзаповедник «Оренбургский»;  2007 – национальный парк «Бузулукский бор»; 2014 – госзаповедник Шайтан-Тау; 2015 – участок госзаповедника «Оренбургский» – Предуральская степь как реализация проекта «Оренбургская Тарпания».

В 1998 г. на территории области было учреждено 512 государственных памятников природы. Ещё несколько уникальных природных территорий заслуживают статуса заповедников, заказников, природных парков. Об этом говорится в прилагаемых записках инициатора и автора заповедных проектов.

Первый степной заповедник России

Для автора степь не только ландшафт, в окружении которого

прошло всё его детство и все школьные годы, но и дело всей жизни. Я хорошо помню свой первый степной сенокос под селом Мрясово, тогда Покровского района Чкаловской области и последующие одиннадцать лет, когда все мои летние каникулы были посвящены сенокосным делам. Это были заливные и суходольные луга в долине Урала на юге области, степные сенокосы Общего Сырта на междуречьях Тока, Малого и Большого Урана. А ещё это было время, когда сенокосные угодья постоянно сжимались под натиском пашни, и тогда трактор с плугом стал в моих глазах не только орудием, переворачивающим пласты чёрной земли, но и орудием, с помощью которого прекращалась степная жизнь.

Но оставались ещё пастбища – практически неудобья, где трактор не мог проехать, где путь ему преграждали овраги или каменистые места. Это было царство тюльпанов и ковылей, сусликов и жаворонков, где степь представала в виде многокрасочного одеяла, цвета которого сменялись чуть ли не каждую неделю. Но и этому буйству красочного степного разнотравья приходил конец. Ещё многочисленный в пятидесятые годы прошлого века крупный и мелкий рогатый скот был согнан со своих исконных угодий на непригодные для распашки земли. Очень быстро из-за перевыпаса оскудели и пастбища...

Завершить обзор номера мне хочется словами Н.Рериха в предисловии к вышеприведённому материалу: «Припадая к земле, мы слышим. Земля говорит - всё пройдёт, потом хорошо будет. И там, где природа крепче, где недра не тронуты, там и сущность народа тверда без смятения». С этим трудно не согласиться...