Понедельник, 06 февраля 2017 18:45

Тень поэта

Автор
Оцените материал
(0 голосов)

ГЛАВА ИЗ СКАЗОЧНОЙ ПОВЕСТИ «НИКАКИХ ЧУДЕС»

В то время как отставной чиновник плутал по дремучему, враждебному ему лесу, престарелый поэт Ферапонт Сбруев, мэтр южно-уральской словесности, уютно чувствовал себя на колобродовском кладбище.

Нет-нет, он пока, слава тебе, Господи, не почивал под мирным холмиком в рядах усопших. Напротив, он прогуливался среди могил, находясь в добром здравии, несмотря, на свой восьмидесятилетний без малого возраст, и испытывая чувство, сродни восторгу. Сбруев самоутверждался здесь, или, как выразился бы профессионально психолог, повышал свою заниженную самооценку.
Вот ведь, сколько из его бывших знакомцев покоятся тут! В том числе и те, кто был значительнее моложе, да и талантливее гораздо, но... прошли годы, и вот они там, а он ещё здесь. По эту сторону бытия. И кто, в итоге, оказался в выигрыше в этой жизни?!
Следует особо отметить, что колобродовское кладбище приметно отличалось от прочих сельских погостов – тихих, полузаброшенных, заросших травой да редкими, изломанными на степных ветрах, деревцами, со сравнявшимися почти с землёй могильными холмиками, с почерневшими крестами да тронутыми ржавчиной оцинкованными памятниками с давно нечитаемыми табличками.
Колобродовское кладбище было не в пример богаче, ухоженнее и комфортнее, если можно так выразиться.
В стародавние времена Колобродово было селом торговым, купеческим, довольно зажиточным.
В округе располагалось несколько помещичьих усадеб, мастерских. А вдоль речки Бровки, выходящей из лесной чащи, довольно полноводной в ту пору, стояли водяные мельницы. С плотинами, запрудами, таинственными омутами, рыбацкими хижинами по тенистым, поросшим ивой и тальником, берегам.
Места здесь были живописные, лесостепные. Что привлекало не только деловой люд, но и творческую интеллигенцию – писателей, художников... ну, или тех, кто себя таковыми считал.
Многие из них увековечили окрестности в полотнах, прозе и стихах. А советская власть даже построила на окраине села, ближе к Заповедному Бору, Дом творчества, в коем вдохновлялись на новые трудовые подвиги труженики кисти и пера. Которые, как известно, в ту пору идеологически были приравнены к полноценному боевому штыку.
Многие писатели и художники жили здесь годами. А после смерти обретали покой на колобродовском кладбище. Пополняя памятниками с пятиконечными звёздами ряды предшественников – дворянские и купеческие захоронения, вычурные обелиски и мрачные белокаменные, «фамильные» склепы.
А потому, прохаживаясь здесь, Ферапонт Сбруев оказывался среди людей, которых когда-то хорошо знал, и по большей части искренне не любил.
Это смиренное кладбище он посещал практически каждый день, и колобродовские старожилы, давно подметившие эту тягу престарелого поэта к погосту, полагали, будто мэтр черпает здесь вдохновенье, сочиняя стихи.
На самом деле, стихов Сбруев давно не писал. А если быть точным – то очень давно. Последние лет пятьдесят, не меньше.
Было время, когда он, как говорят в литературных кругах, «подавал надежды», которым, увы, не суждено было сбыться.
В самом начале своей литературной карьеры он выдал на-гора полтора десятка стихов, на которые обратили благосклонное внимание тогдашние литературные мэтры. Опубликовали их сперва в районной, а потом и в областной молодёжной газете. Автора приняли в столичный литературный институт, который, по разумению его создателей, должен был обучать талантливую молодёжь писательскому ремеслу.
И действительно. Проучившись там заочно три года, Сбруев досконально узнал, «как делать стихи». Прочёл сотни поэтических и литературно-критических книг, запомнил наизусть тысячи чужих стихотворных строк, но... разучился писать свои. Сработал широко известный «эффект сороконожки». Той самой, которую попросили объяснить, с какой ноги она начинает своё шустренькое движение. Задумавшись над этим вопросом, несчастное насекомое не смогло сдвинуться с места...
Более того. Сбруева, знающего теперь о поэзии почти всё, поразила такая литературная немота, что он оказался бессилен и в прозе. В публицистике, впрочем, тоже. Стоило ему взяться за перо, чтобы черкнуть, например, отзыв о чьей-то поэтической книге, как где-то глубоко в нейронах головного мозга, в таинственных синопсисах, возникал встающий непреодолимый железобетонной, будто, стеной, блок. Мысли расплывались, рука дрожала. А на бумаге возникал какой-то маловразумительный, нечитаемый абсолютно, бред.
Из литературного института Сбруева, как студента, потерявшего способности к творчеству, отчислили. Правда, многочисленным знакомым в Южноуральске неудавшийся поэт объяснял, что исключили его за пьянку. Потому что пристрастие к «зелёному змию» для пиита – обычное дело, простительное вполне. Не в пример отсутствию таланта, этакой творческой импотенции, сразившей Сбруева в расцвете сил.
Первое время окружающие интересовались, что новенького он написал? Всякий раз Ферапонт, поджимая губы, многозначительно пояснял: «Работаю, знаете ли, над поэмой...»
Однако шли годы, ни поэму, ни новых стихов читающей публике Сбруев не предъявлял, и все как-то привыкли, смирились с этим, и не приставали больше с вопросами.
Зато Ферапонт Сбруев нашёл себя на стезе преподавателя. Земля российская, как известно, богата талантами, и молодёжи, испытывающей творческий поэтический, гораздо реже – прозаический зуд, всегда хватало. В областном центре открылось литературное объединение, и неудавшийся поэт на долгие годы стал его бессменным руководителем.
Конечно, логика подсказывает, что обучать лётному мастерству только что оперившихся и встающих на крыло птенцов должны опытные асы, а не сбитые в первом же бою лётчики.
Однако Ферапонт Сбруев с житейской хитрецой продолжал удачно мимикрировать под поэта. Полтора десятка написанных им когда-то в далёкой юности стихов он публиковал из года в год, бесчисленное количество раз, в самых разных изданиях, что обеспечивало как бы его постоянное присутствие в отечественной литературе.
К тому же такое наставничество молодых – «начинающих», вскоре стало приносить ощутимый доход. Как родители готовы последний грош потратить на нужды своего ребёнка, так и авторы единственную рубашку с себя норовили снять, только бы отблагодарить оценившего и похвалившего их первые литературные опыты мэтра. Чем Сбруев и пользовался беззастенчиво все годы своего «учительства», обложив каждого из учеников своеобразной данью. Кто-то таскал ему сумками дефицитные в ту пору товары, которые можно было «достать» только в подсобках магазинов, кто-то – редкие импортные лекарства, кто-то снабжал стройматериалами для ремонта квартиры, постройки дачи, гаража. Ибо, с потерей способности к творчеству, Ферапонта обуяла жажда наживы и накопительства. Не в пример настоящим поэтам, ведущим, как правило, в материальном плане жизнь жалкую, бедную, и в бытовом смысле удручающе безалаберную, Сбруев, что называется, преуспевал.
Шли годы, в литературное объединение приходили всё новые люди – со стишками, рассказиками. Большинство со временем навсегда расставались с юношескими мечтами о писательской славе, но немногие и впрямь становились профессиональными поэтами и прозаиками. И поскольку Сбруев был в их биографии первым, кто оценил детские, несовершенные ещё строки, все они искренне считали его своим учителем.
На закате советской власти Сбруев перебрался из областного центра в Дом творчества на постоянное жительство, стал там кем-то вроде заведующего. А по совместительству – этаким гуру для начинающих литераторов.
С годами ближний круг его учеников и почитателей выродился во что-то вроде секты. С непререкаемым Учителем во главе. Это слово, применительно к Сбруеву, его ученики непременно произносили с придыханием, а писали именно так – с большой буквы.
Оказавшись в некоторой географической удалённости от «Сердца Евразии», как претенциозно величало ничем не выдающийся, в общем-то, Южноуральск, руководство областью, живя в бору, на выселках, Сбруев, тем не менее, крепко держал руку на пульсе южноуральской словесности, и половину пенсии тратил на телефонные переговоры, регулярно обзванивая своих адептов.
Если подумать, то Ферапонт, несмотря на его столь распространённое в человеческом, да и в любом другом, хоть как-то сорганизованном сообществе, вполне извинительное стремление верховодить, был глубоко несчастлив. И его, лишившегося за неведомые грехи поэтического дара, в соответствии с гуманистическими традициями отечественной литературы, можно было бы на этих страницах и пожалеть.
Если бы не одно «но». Страдающий неизлечимым творческим бесплодием, Сбруев с годами люто возненавидел коллег-писателей. Как сексуальный маньяк, поражённый импотенцией, для удовлетворения своей страсти должен непременно истерзать жертву, доставив ей как можно больше мучений, так и Сбруев с особым сладострастием преследовал, травил и терзал самых талантливых, известных и потому от него независимых.
Конечно, полностью перекрыть доступ в большую литературу неугодным талантам Ферапонт был не в силах, но при желании мог серьёзно подгадить.
Дом творчества пребывал ныне в плачевном состоянии. Глава Зеленоборского района Тараканов, тоже, как и многие в юности, грешивший стишками, испытывая некую ностальгию по безмятежной юности, неудавшейся карьере писателя, выделил Сбруеву ставку смотрителя этого учреждения культуры за счёт муниципалитета, но на содержание здания денег уже не хватало.
Писатели и художники в Дом творчества давно не ездили. Сбруев коротал время в компании своего наиболее преданного ученика, хроменького молодого человека, Гриши Кулешова, бесталанного поэта, имевшего несчастье поверить в свою гениальность, и исполнявшего при Учителе роль «прислуги за всё».
Денег жадненький Ферапонт ему не платил, хватало и того, что похваливал беспомощные вирши убогого. За что тот, окрылённый, готов был круглые сутки, без выходных, чистить и убирать, подавать, подносить, потчевать, ублажать и всячески опекать непререкаемого Учителя.
Однако на сельское кладбище Сбруев ходил ежедневно непременно один.
Вот и сегодня, прогулявшись среди холмиков, памятников и крестов, по давней традиции, Ферапонт подошёл к могиле классика советской литературы Николая Корсакова, любившего при жизни бывать здесь, в бору, и завещавшего похоронить себя на этой земле.
Конечно, Корсаков был, что называется, классиком второго ряда, изрядно подзабытым сегодня. Иначе бренные останки его покоились бы не в сельской глуши, а где-нибудь на столичном Новодевичьем кладбище. Однако книжки его до сих пор спрашивали в библиотеках, в основном читатели старшего поколения, да и во все литературные энциклопедии он прочно вошёл со своими произведениями, как «певец южноуральского казачества».
А при жизни исторические романы Николая Корсакова широко издавались, продавались едва ли не в каждом книжном магазине и газетном киоске. Что не могло не вызвать зависти Сбруева, чья библиография в то время состояла из десятка стихов, размещённых в малотиражном коллективном сборничке молодых поэтов Южного Урала. К тому же Корсаков имел гнусную, по мнению Ферапонта, привычку при каждой встрече задавать нетактичный в среде провинциальных литераторов вопрос: «Ну, и что новенького ты, наконец, написал?»
На что Ферапонт в первое время блеял что-то невразумительное о поэме, над которой усиленно работает всё это время, а потом вовсе перестал отвечать, воспринимая вопрос как личное оскорбление. Да и Корсаков годы спустя перестал интересоваться творчеством Сбруева, стал смотреть на него, как на пустое место, что казалось совсем уж невыносимым. И чего несостоявшийся поэт ему даже после смерти простить не мог.
Вот и сейчас, увековеченный в сером граните, бюст прозаика взирал слепыми, словно катарактой подёрнутыми, глазами, на остановившегося у подножия постамента Ферапонта Сбруева.
– Ну что, старый хрен, – по обыкновению, как делал это ежедневно, обратился к классику бывший поэт. – Полёживаешь? И подметил мстительно: – А народная тропа-то к тебе давно заросла!
Корсаков-памятник всё так же таращил незрячие, вырезанные из камня, глаза. И безмолвствовал.
– Давеча в районной библиотеке был, – сообщил ему Сбруев. – Глянул на твоё собрание сочинений. Пятьдесят лет назад изданное, а стоит, как новенькое, томик к томику. Даже золотые корешки не обтёрлись! Не читают тебя, старый хрыч, современники! А уж как важен, вальяжен ты при жизни-то был! – пустился в воспоминания Ферапонт. – В президиумах сидел, на всех собраниях выступал: «Мы, писатели-южноуральцы...». А меня, Сбруева-то в числе писателей никогда не называл! Пренебрегал, замалчивал!
Ферапонт поджал губы, хмыкнул презрительно, глядя в каменной плотности глаза без зрачков почившего в бозе писателя. Потом признался с ухмылкой: – А помнишь, кто-то тебе по вечерам на домашний телефон звонил, и всякие гадости говорил, обзывался? Не догадываешься, кто это был? Да я, поэт Сбруев. Чтобы ты, хрен моржовый, не зазнавался!
Ферапонт победно оглядел облицованную гранитом могилу классика, пнул угол надгробной плиты.
– Эк тебя припечатали-то... Не выберешься теперь! А кто у нас нынче, в Южно-Уральской области, главный писатель? Кто книжки свои каждый год издаёт, с читателями встречается, литературные премии получает? Не знаешь? Да я, поэт Сбруев! У кого все эти писаки-графоманы в учениках ходят? У поэта Сбруева! А на тебя теперь, – Ферапонт зыркнул по сторонам, не видит ли кто? – тьфу теперь! Плюнуть и растереть!
И он действительно, набрав во рту побольше слюны, смачно плюнул на постамент.
От приметного обелиска классика неудавшийся поэт направился по узкой, протоптанной им же в основном, тропке, мимо заросших травой, безымянных за давностью лет, забытых даже родственниками, могил, к следующему пункту своего каждодневного маршрута.
Здесь, под покосившимся от времени, изъеденным ржавчиной оцинкованным памятником-пирамидкой, покоилась поэтесса, красавица при жизни, Настя Клёнова.
Когда-то, лет тридцать назад, когда Сбруев уже заматерел, и стал непреложным фактом южноуральской литературы, с которым приходилось считаться всем «местным» писателям, поэтическая звезда Клёновой ярко вспыхнула на литературном небосклоне Отечества. Её стихи охотно печатали «толстые» журналы, примечали столичные критики, но... на постоянное жительство в Москву не звали. А оставаясь в провинции, молодая поэтесса не сразу поняла, кто в здешнем литературном доме хозяин. И с негодованием отвергла липкие ухаживания настойчиво набивавшегося ей в наставники, а по совместительству и в любовники Сбруева.
В ответ, числящийся уже в «мэтрах» Ферапонт везде, где мог, стал ей перекрывать кислород. Обращал внимание высоких инстанций на безыдейность её стихов, организовал пару рецензий, доброжелательно обращающих внимание читающей публики на излишне натуралистичную любовную лирику молодой поэтессы. На собрании региональной писательской организации публично обвинил её в «звёздной болезни». Назвав обласканную столичной критикой писательницу «звездулькой»...
И, как итог, публикации стихов Клёновой сперва в региональной прессе, а затем и в «толстых» журналах прекратились, первая книжка так и не вышла... Поэтесса, не закалённая ещё в житейских боях и литературных интригах, захирела, стала выпивать. И в тридцать лет наложила на себя руки...
Случилось это как раз здесь, в Доме творчества, в Заповедном Бору. А потому и похоронили Клёнову на местном кладбище.
Сбруев подошёл к её могилке, постучал костяшками пальцев по гулкому, проржавевшему боку памятника.
– Тук-тук! Ты ещё там, звездулька? Гениальная наша, надежда русской поэзии... Знаю, что та-ам... Куда ж тебе деться отсюда? Отсюда, звездулька, ещё никто не возвращался... Ну, лежи, лежи, удобряй почву...
Ферапонт провёл ладонью по надписи масляной краской на памятнике, которая давно облупилась и плохо читалась.
– Вот, даже имя твоё стерлось... А я, между прочим, живу. Недавно очередной коллективный сборничек составил. Антологию поэзии Южного Урала. А твои стихи не включил. Так-то вот... – Сбруев притворно-тяжко вздохнул. – А ведь всё могло иначе сложиться, звездулька! Если бы не была гордячкой такой, от старших товарищей носа не воротила... Кстати! – будто только что вспомнив, воскликнул он озарено. – Надо батюшке подсказать. Чтобы тебя, суецидентку, за ограду кладбищенскую перенесли. Туда, где и надлежит таким, как ты, наложившим на себя руки, покоиться. У-у, безбожница!
Ферапонт с негодованием отвернулся, и, смяв ногой широко раскинувшиеся листья лопуха, зашагал прочь от могилы.
Он ещё долго ходил по кладбищу, останавливаясь и у забытых, и возле новых, с не выцветшими ещё бумажными венками, могил, не только у бывших при жизни литераторами, но и прочих мирян, с кем сводила его судьба уже здесь, в Колобродово, ругаясь и споря, сводя старые счёты. И всё-таки отошедшим в иной мир писателям от Сбруева доставалось больше других.
И то! Долгие годы он знал этих, почивших ныне в бозе людей, испытывал к ним острую зависть. К ним, в разной степени талантливости, творившим активно, едва ли не до последнего вздоха сжимавшим в руке перо. К ним, которым не приходилось, как ему, бездарному и самозваному, в сущности, поэту, ловчить и прикидываться, мимикрировать под настоящего писателя...
И вот, наконец, у него, Сбруева, появилось реальное преимущество перед ними. Да ещё какое! Он жив, а они все мертвы...
Хотя, если быть до конца честным с самим с собой, Ферапонт не мог не признать, что он, в общем-то, тоже умер. Скончался давно, полвека назад, двадцати восьми лет от роду. Умер как поэт в тот день, когда муза покинула его вдруг, и перестали писаться стихи. Осталась только его тень, которая непостижимым образом, отделившись от тела, и вобрав в себя всё тёмное, что было при жизни в его душе, вела с тех пор самостоятельное существование. Тень поэта.
Отсюда, наверное, и его пристальный, болезненный интерес к кладбищу. Где-то здесь, в этих скорбных рядах должен возвышаться скромный холмик с его фамилией и датами жизни. Настоящей, короткой и стремительной, как стихотворная строфа, жизни поэта. А не нынешнего бренного и бессмысленного, существования.
Напоследок Сбруев решил наведаться к новопреставленной Василисе Митрофановне Мудровой. Ему тоже было, что сказать этой надменной, не ставившей его ни во что, старухе.
Несколько лет назад Ферапонт, прознав о богатейшей библиотеке в имении, состоявшей сплошь из дореволюционных изданий, решил пошуровать там на полках. И по возможности приобрести что-нибудь раритетное за бесценок.
Однако оказалось, что цену своим книгам бабка прекрасно знает. Она, молча, выслушала хитренького Сбруева, и, взирая высокомерно, словно на зарвавшегося холопа, даже не пустила его за порог.
Для Василисы Митрофановны, прожившей долгую, столетнюю жизнь, выкроили местечко на центральной аллее, ближе к входным, сложенным из двух кирпичных колонн воротам. Когда-то они запирались на массивную чугунную решётку, однако уже в новейшие времена её выкрали неизвестные злоумышленники, и сдали в пункт приёма металлолома.
Здесь, в центре кладбища, покоились усопшие ещё в позапрошлом, девятнадцатом веке, поместные дворяне, лица духовного сана, купцы и дослужившиеся до высокого чина государевы люди.
Были среди них и те, кто, согласно полустёршимся надписям, выбитым на каменных постаментах, носил фамилию Мудровых.
Так что можно было сказать, что Василиса Митрофановна нашла последнее пристанище в тесном семейном кругу.
Сбруев неспешно приблизился к приметной могиле с высоченным, в два человеческих роста, ещё пахнущим свежей олифой, деревянным крестом в изголовье.
И для бабки-долгожительницы у Ферапонта нашлись полные злобы и сарказма, слова.
– Что, контра, упокоилась, наконец? И то, сто один год землю топтала! Попила нашей, мужицкой кровушки, со сродственниками своими, – Сбруев обличающе ткнул пальцем в соседние холмики. – Паразиты! Солитёры проклятые!
В поэте вдруг проснулась вековая, классовая неприязнь мужика-крестьянина к барам. Сам Ферапонт убежал из родной деревни, едва окончив среднюю школу. Отродясь земли не пахавший, да и, положа руку на сердце, вообще никогда физически не работавший, проотиравшийся всю жизнь возле Дома творчества, привычный не быть, а казаться кем-то, Сбруев, ничтоже сумняшися, примерил теперь на себя горькую судьбинушку земледельца.
– Ишь, крест-то, какой ей отгрохали! – распалял себя Ферапонт. – Можно подумать, здесь праведница какая-то лежит, важная птица! А я вот на тебя...
Воровато оглянувшись по сторонам, он расстегнул ширинку, и принялся справлять малую нужду на могильный холмик, покряхтывая от удовольствия.
– Ты чего делаешь, охальник этакий! – раздался вдруг голос у него за спиной.
Взвизгнув по-бабьи, обмочив от неожиданности штаны, Сбруев оглянулся.
Перед ним, опершись на клюку, стояла – да что там стояла, возвышалась над Ферапонтом на две головы старуха гренадёрского роста.
Василиса Митрофановна Мудрова!
Та самая, что должна была мирно лежать сейчас под холмом из непросохшей ещё бурой земли.
«Приведение! Призрак!» – мелькнули мысли у Ферапонта.
Однако для привидения бабка оказалась на редкость материальной и вполне осязаемой. Она расторопно взмахнула тяжёлой, с серебряным набалдашником на рукоятке, клюкой. И шандарахнула ею пребольно неудавшегося поэта по лысеющей голове.
Охнув от ужаса, Сбруев, как был, с расстёгнутой ширинкой, в мокрых штанах, рухнул без чувств у ног воскресшей покойницы.

– Э-э... любезный! Вы живы? Что это с вами? Очнитесь!
Сбруев слышал эти вопросы, подкреплённые лёгким похлопыванием его по щекам, но не мог прийти в себя от пережитого ужаса. Впрочем, голос явно не принадлежал воскресшей непостижимым образом жуткой старухи.
Неудавшийся поэт осторожно приоткрыл один глаз. И тут же опять крепко зажмурился.
Человек, склонившийся над ним, обладал внешностью не менее таинственной, устрашающей, чем ходящая по кладбищу среди бела дня покойница.
Сбруева тормошил, присев возле него на корточки, некто в чёрном. В широкополой пасторской шляпе, с бескровно-белым лицом, на котором выделялась ярко полоска рта с кроваво-красными, сочными, будто перезрелая клубника, губами. Взор незнакомца надёжно скрывали зеркальные, отражающие лишь окружающее пространство, очки. А касался лица Сбруева он рукою, затянутой, несмотря на летнюю жару, в чёрную лайковую перчатку.
На мгновение поэт предположил, что он умер, и пребывает в аду, однако тут же отбросил эту суеверную мысль. Ибо не может в преисподней так ярко, до рези в глазах, полыхать предзакатное солнце. Да и человек в чёрном обращался к нему вполне по земному, строго, будто полицейский пьяного гражданина будил:
– И чего это вы здесь разлеглись? Подъём! Вы что, выпили лишнего? На кладбище живым спать не положено!
Командирский голос подействовал, и Сбруев, открыв глаза, принялся подниматься, кряхтя и ощупывая здоровенную шишку на темени. Не привиделась явно старуха-то!
– Я... мнэ-э... на меня напали! – нашёлся он, постанывая от жалости к себе, старому, больному, увечному....
– Кто? – живо заинтересовался незнакомец.
Он выпрямился во весь рост, отступил на шаг, и не принимал в процессе подъёма литературного мэтра с колен никакого участия. А смотрел на него с высоты своего роста пустыми зеркальными глазницами отстранённо, будто исследователь, блошку под микроскопом изучающий.
– Да старуха, с клюкой... – плаксиво сообщил Сбруев, и, понимая, насколько нелепо звучит его объяснение, добавил всё-таки. – Вот эта, которая здесь похоронена...
К его удивлению, незнакомец не отмахнулся, не посмеялся над откровениями неудавшегося поэта, а принялся уточнять:
– Вот эта, – указал он затянутым в перчатку пальцем на могильный холмик. – Василиса Митрофановна Мудрова?
– Она самая, – буркнул окончательно пришедший в себя, и налившийся уже привычной злобой в отношении окружающих по самые уши Сбруев. – Выскочила неизвестно откуда, и ка-ак даст мне клюкой по башке! С набалдашником! С-сука!
При этом поэт украдкой глянул на свои мокрые штаны с расстёгнутой ширинкой, и попытался прикрыть беспорядок в своём туалете полой пиджака.
Однако человек в чёрном, не замечая телодвижений оконфуженного писателя, созерцал ещё какое-то время украшенную свежими венками могилу, и бормоча:
– Покойница... Клюкой... Что ж, на Василису Митрофановну это похоже. С неё станется. Да только мёртвые из могил не встают, и клюшками не дерутся... – А потом, оборотив свой взор на пострадавшего литератора, сказал утверждающе: – Вы ведь Ферапонт Сбруев? Известный писатель?
– Н-ну... да! Собственной персоной, как говорится, – склонил голову, представляясь, неудавшийся поэт.
Соображая про себя судорожно, что это за хрен в чёрных, вычурных одеяниях, и что ему здесь, на кладбище, нужно.
– Вот вы-то мне и нужны! – будто прочтя его мысли, откликнулся незнакомец. И представился в свою очередь, не подавая, впрочем, руки: – Зовите меня Люций Гемулович. Я к вам сюда, в Колобродово, прямо из Москвы.
– И... чем обязан такому вниманию? – наклеив на лицо добрую улыбку, настороженно поинтересовался у столичного гостя хитренький Ферапонт.
Люций Гемулович сложил руки на груди, выпрямился во весь рост картинно, так, что его чёрный плащ тонкой кожи заколыхался от лёгкого дуновения ветерка, а от широкополой шляпы на лицо неудавшегося поэта упала тёмная тень. И провозгласил торжественно:
– Я – тот самый чёрный человек. Что являлся, как известно, многим пиитам!
– Да бросьте! – разочарованно отмахнулся от него, уловив насмешку, Сбруев. – Я думал, у вас ко мне серьёзное предложение... – А потом перешёл в атаку, заявив с присущим ему нахрапом. – Вы вот что. Прекратите хулиганничать, и оставьте территорию кладбища. Здесь не положено!
– Что не положено? – искренне удивился незнакомец. – Погост – это общественное место. Или вы его... э-э... мнэ-э... как всю региональную литературу, приватизировали?
Ферапонт ощетинился мигом:
– Ничего я не приватизировал!
Люций Гемулович в мгновение ока, ниоткуда, а скорее всего, из рукава плаща, извлёк толстенную, непостижимым образом, уместившуюся там книгу. Сбруев сразу признал в ней «Антологию поэзии Южного Урала», изданной под его редакцией на средства областного бюджета в прошлом году. Солидный том с золочёным тиснением. Открыв его, человек в чёрном принялся читать предисловие – с выражением, чётко, как хорошо владеющий русским языком иностранец, проговаривая каждую букву:
– «Трудно переоценить выдающееся значение для южно-уральской поэзии, литературы в целом, Ферапонта Сбруева. Не только гениального поэта, но и учителя, наставника многих поколений писателей»... При жизни так даже о Пушкине, «нашем всё», не писали. А это ведь о вас, если не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь! – с вызовом откликнулся Сбруев. И предложил сердито: – А фокусы свои дурацкие не здесь, на кладбище, а где-нибудь в клубе, на сцене показывайте!
Люций Гемулович непостижимым образом спрятал увесистый фолиант в складках плаща, умиротворяюще поднял вверх обе руки:
– Полноте, батенька! Сцена, публика – это ваша стезя. – И заговорил вдруг совсем иным тоном – тихо, мечтательно. – Помните, как вас принимала аудитория в молодости, пятьдесят лет назад? Слушатели из разных слоёв населения. Рабочие, колхозники, техническая интеллигенция. Гуманитарии, само собой. А вы – молодой, златокудрый, красивый, стояли на сцене, и читали свои стихи. Вот эти, например, – и человек в чёрном принялся декламировать, по памяти, не заглядывая в книгу: – «Быть может, весна никогда не придёт, быть может, и снег никогда не растает...». Или вот это, из лично пережитого: «Я ночью пьяного раздел. А лютый был мороз!». – Закончив, причмокнул губами, сожалеючи. – Это – из ваших ранних стихов. А поздних-то вовсе и не было! Ах, как вас принимали тогда! – всплеснул руками в лайковых перчатках Люций Гемулович. – Какое поэтическое будущее вам пророчили! Увы, не сбылось...
Сбруев слушал, насупившись, взирая на собеседника исподлобья, играя желваками. А человек в чёрном продолжал между тем:
– А знаете, почему вас так внезапно, безжалостно оставила муза? Потому что вы, Ферапонт, лодырь и жлоб. Да-да, не обижайтесь, – предупреждающе выставил он перед собой руку, заметив, как дёрнулся воинственно престарелый поэт. – Что ж в вашем возрасте обижаться-то? Вам, любезный, пора и о душе подумать. Проанализировать, вспомнить тот день, когда вы поняли вдруг, что не хотите писать стихи. Не хотите больше напрягаться, вставая из-за стола с дрожью в руках, с колотящимся сердцем, головной болью и шумом в ушах. И когда единственным способом снять это непосильное напряжение, стресс, оказывается стремление напиться до свинского состояния. И всё это ради пары строф, вымученных за несколько часов каторжного труда? А жить в достатке, комфорте и сытости очень хотелось. И это в итоге вам вполне удалось! – торжественно провозгласил Люций Гемулович. – Однако творческое бесплодие, необходимость всё время мимикрировать под настоящего писателя разъедала, будила ненависть к окружающим. И, я уверен, вы готовы душу дьяволу продать за то, чтобы хотя бы к старости к вам вернулась способность к творчеству!
Сбруева перекосило всего. Он вдруг принялся крестить человека в чёрном, бормоча испуганно:
– Изыди, проклятый, изыди!
Однако Люций Гемулович лишь усмехнулся в ответ.
– Да бросьте вы, – пренебрежительно отмахнулся он от крестного знамени. – Мы же с вами материалисты, и прекрасно знаем, что покойники не оживают лишь для того, чтобы треснуть поэта, хоть и бывшего, по голове, и дьявола, конечно, не существует... А вот человек, готовый помочь вам, и вернуть утраченную способность к творчеству, есть. И этот человек – я.
И тут Сбруев вдруг неожиданно даже для себя зарыдал. И от отчаянья – о себе, любимом, он всё уже давно знал, во всём признался себе без утайки, и от страха – странный человек его словно открытую книгу читал, в самые потаённые уголки души заглянул, и будто наизнанку её, душу-то, или что там осталось на месте её, вывернул...
А таинственный собеседник вдруг шагнул к нему, положил руку на вздрагивающее от рыданий плечо вполне дружески, молвил отечески, успокаивающе:
– Ну, полноте, батенька, полноте... Слезами горю, как известно, не поможешь. А вот с помощью психотерапевтического сеанса – вполне возможно.
– Кто вы? – опасливо отшатнулся от нового знакомого Сбруев.
– Я представитель нефтяной компании, которая будет добывать нефть в вашем Заповедном Бору. А по первой специальности – психотерапевт. Весьма, кстати, известный в определённых столичных кругах. И вам крупно повезло, что я решил из простого любопытства прогуляться здесь, в окрестностях села Колобродово, заглянул на это сельское кладбище... И вот – вы вполне кстати оказались в нужное время на нужном месте. А я могу в два счёта решить вашу творческую проблему!
– Как? – с надеждой в голосе откликнулся Ферапонт.
Слёзы на его глазах мгновенно высохли, и он кулаком разом смахнул их остатки, вытер влажные дорожки на покрытых седой скрипучей щетиной щеках.
– Для специалиста проблемы, наподобие вашей, хорошо известны, – заговорил человек в чёрном, приблизив вплотную к лицу Сбруева свою бледную физиономию в зеркальных очках, в которых мелькнуло перекошенное, как на плохой фотографии, отражение неудавшегося поэта. – В данном случае чаще всего мы имеем дело с неким психологическим блоком, возникшем в силу... э-э... некоторых внутренних установок личности пациента. Снять его – минутное дело. Пустяк, не стоящий выеденного яйца. Сейчас мы это подкорректируем...
Ферапонт не очень понимал смысл сказанного таинственным собеседником. Он ошарашено думал о том, что поразившее его творческое бесплодие, напасть, пустившая всю его жизнь псу под хвост, заставлявшая десятилетиями притворяться, ловчить, толкаться локтями, чтобы не просто удержаться в творческой обойме, но и пробраться на самый верх провинциальной литературной иерархии – всего лишь психологическая проблема, не стоящая выеденного яйца?! И её можно решить прямо сейчас, здесь, на кладбище? И, что немаловажно, совершенно бесплатно!
Сбруев подобрался, вытянул руки по швам, кивнул поспешно:
– Я готов!
Вечерело. На тихое кладбище опускалась прохлада. Лёгкий ветерок перебирал веточки берёз и кустов отцветшей сирени над поросшей травой могилками. Прячась в густой листве, чирикали беззаботно птички. Слышно было даже, как прошуршала мышка у ног. Всё было как всегда на склоне летнего дня. Однако именно сегодня здесь, на сельском погосте, вершилось таинство.
Человек в чёрном протянул руки в перчатках, коснулся лица Сбруева. Провёл ловкими, как у пианиста, пальцами, по остаткам волос на затылке, погладил шишку на макушке, куда приложилась клюкой старуха Мудрова, и болячка сразу перестала саднить.
– Закройте глаза. Не напрягайтесь. Расслабьтесь, – монотонно и успокаивающе ворковал Люций Гемулович. – Я пошлю вам всего лишь несколько пассов...
Ферапонт вдруг почувствовал, как от рук нечаянного целителя повеяло... да что там повеяло, полыхнуло прямо-таки жаром. Горячая волна, возникнув там, где едва касались кожи пальцы в перчатках, устремилась под кости черепа, вибрируя, растеклась по обоим полушариям мозга, а потом, сконцентрировавшись мгновенно, будто раскалённой иглой пронзила всё тело вдоль позвоночника – от затылка до копчика. Сбруев ойкнул и содрогнулся. Услышал команду:
– А теперь откройте глаза!
Подчинился, прозрел и спросил, заикаясь от страха:
– Ч-то... что это было?
Люций Гемулович, отступив на шаг в сторону, смотрел на него удовлетворённо, словно скульптор на законченное только что изваяние. Пояснил, поблескивая слепо очками:
– Пустяки. Чакры почистил, открыл каналы для потока энергии, нейронные связи между стволом головного мозга и лобными долями восстановил. Тем самым вернул вам способности к творчеству. И теперь вы снова сможете писать стихи.
Сбруев ощупал недоверчиво затылок, остатки волос на темени, тронул покрытый испариной лоб, прислушался к своим ощущениям. И действительно, в голове прояснилось, стало легко и... беззаботно как-то. Словно стакан водки дёрнул без закуси. В то же время мысли приобрели необыкновенную чёткость, и стоило ему подумать о стихах, в мозгу будто бы фейерверк взорвался, осыпаясь звёздным дождём поэтических образов, готовых ритмических строк и мгновенно рождавшихся рифм.
Поэт зачарованно смотрел на своего избавителя, а тот вдруг полез куда-то в глубины своего чёрного, свободного покроя, плаща, извлёк пластиковый файл и золотую паркеровскую авторучку.
– Так-то, любезный. Долг, как известно, платежом красен. Услуга за услугу. Вот здесь, внизу, свою подпись черкните.
Ловко выдернув из пластиковой папочки листок, он протянул его Сбруеву.
– Что это? – настороженно взял в руки бумагу Ферапонт.
– О, это акт передачи вашей вечной души в моё личное пользование! – строго заявил человек в чёрном. А когда поэт отшатнулся в ужасе, засмеялся добродушно, искренне, и до слёз. – Ох, уморил... Поверил ведь! – и посоветовал весело. – Да вы текст-то прочтите. Это – заявление представителей Зеленоборской интеллигенции, преимущественно гуманитариев, с одобрением начала разработки нефтяного месторождения в Заповедном Бору. Что, в свою очередь, приведёт к небывалому расцвету культуры и на территории вашего района, и всей Южно-Уральской области!
Сбруев, всё ещё с сомнением поглядывая на бумажку, спросил недоверчиво:
– С чего бы? Ну, этот, как вы говорите, расцвет?
Люций Гемулович пояснил с готовностью.
– Деньги, дорогой пиит, увы, банальные деньги. Возьмём, к примеру, литературу. Вот вы, как признанный авторитет... гм-м... в южноуральской словесности, периодически клянчите в региональном министерстве культуры средства на издание очередного коллективного сборника. Ну, там к юбилею литературного объединения, ещё к какой-нибудь круглой дате... Поскольку вас знают, к вам прислушиваются, деньги, со скрипом, не в той сумме, в которой бы хотелось, всё же дают. Вы, как всегда, выступаете в роли составителя. Получаете, соответственно, вознаграждение за свои интеллектуальные труды. Имеете возможность в бесчисленный раз на халяву издать полтора десятка своих стихов, а заодно выслушать каскад благодарностей от авторов, которых вы в этот сборничек включили. Ведь так? – он испытующе глянул на Сбруева.
– Н-ну, вобщем-то, да... – вынужден был признать Ферапонт.
– А с началом работы на территории Заповедного Бора нашей нефтяной компании ваши возможности в этом плане возрастут многократно! Вы, например, сможете осуществить давно задуманный вами грандиозный проект – издать серию книг, этакую многотомную библиотеку произведений писателей, чья жизнь, творчество были как-то связаны с Южно-Уральской областью. От Даля, Державина, Карамзина, Пушкина, до современных авторов. Причём именно вы, Сбруев, будете решать, кто из южно-уральских поэтов и прозаиков достоин, встать на книжную полку рядом с великими, а кто нет. Корсакова, например, я предлагаю из этого перечня исключить!
– Вы... вы тоже считаете его недостойным? Вы его читали? – изумлённо вытаращил глаза Ферапонт.
– Да-а... кое-что, бегло... – неопределённо пожал плечами Люций Гемулович. – В любом случае осуществление этого грандиозного проекта будет передано нами, нефтяниками, на откуп лично вам, Сбруеву. Как скажете, так и будет!
Ферапонт слушал зачарованно, а человек в чёрном продолжал вещать увлечённо:
– И заметьте, за каждый том вы, как редактор, будете получать «составительские». А это – многие десятки, сотни тысяч рублей! С учётом того, что наш проект рассчитан на несколько лет, безбедная старость вам обеспечена.
Сбруев утер вспотевший от волнения лоб обмахрившимся от старости рукавом пиджака. Прищурился подозрительно:
– А стихи теперь я точно смогу писать?
– Да конечно! – всплеснул руками Люций Гемулович. – Да сколько угодно! Кстати, первое можете посвятить нам, нефтяникам. И прочесть на торжественном пуске первой нефтяной скважины в Заповедном Бору. Что-нибудь вроде: мы нефтяников поздравляем, и всего... трам-там-там, им желаем... ну, вам, как поэту, видней!
Сбруев опять глянул в листок. Там, под текстом обращения, уже стояли подписи известных в районе, заслуженных врачей, работников сферы образования, культуры. Нашёл свою фамилию с перечислением всех литературных регалий, и, присев на корточки, уложив бумагу на коленку, черкнул витиеватую, с завитушками и вензелями, подпись.
Выпрямившись с кряхтением, вернул документ Люцию Гемуловичу.
Тот, ловко действуя своими затянутыми в перчатки, гибкими, словно многосуставчатыми, пальцами, вставил листочек в файл, и в мгновение ока спровадил куда-то в складки свободного, будто крылья гигантской летучей мыши, плаща. Молвил вежливо, тронув поля шляпы:
– Приятно было познакомиться. Позвольте откланяться... – и, шагнув с тропинки, исчез, растворился, растаял, будто призрак, в кустах привядшей от летней жары и маловодья, сирени.
Впрочем, Сбруев и не следил за тем, куда отправился таинственный собеседник.
Радость переполняла его. Он знал наверняка, чувствовал, что к нему и впрямь вернулись способности к творчеству. Что там предложил человек в чёрном? Поздравление нефтяникам? Да запросто!
И Ферапонт продекламировал вслух строки, будто огненной вязью прописанные в его мозгу, мгновенно сложившиеся в стихи:
– Я нефтяников поздравляю,
И всего, трам-там-там, им желаю!
Я желаю им, чтоб всегда
Э-э... нефтескважины были полны,
Что б минула уж всех их беда,
И что б были прекрасны их дни!
Заслышав громкий, похожий на воронье карканье голос поэта, птички, до того беззаботно щебетавшие окрест, замолкли разом испуганно.
А Ферапонт ликовал. Он только что, после полувекового молчания, написал новый и, прямо надо сказать, великолепный стих! Отлично скроенный, зарифмованный. Особенно вот это вот: «трам-там-там» хорошо получилось. От самых глубинных поэтических народных традиций, идущее... Строфа, гениальная в своей простоте, прямо пушкинская, надо честно признаться, строфа! И сейчас подобных строк роилось в его голове тысячи! Теперь все недоброжелатели, много лет попрекавшие его отсутствием личного творчества, сдохнут от зависти!
И Сбруев опять зарыдал, шумно сморкаясь в смятый комком, накрахмаленный будто, от многократного употребления, носовой платок. Плакал от счастья на этот раз.

Прочитано 1352 раз Последнее изменение Вторник, 13 июня 2017 18:51
Филиппов Александр

Александр Геннадьевич Филиппов родился в 1954 году в г. Ворошиловграде (ныне Луганск) на Украине. Окончил Оренбургский государственный медицинский институт, Академию государственной службы при Президенте РФ. Работал терапевтом, служил в армии, органах внутренних дел, консультантом в информационно-аналитическом отделе аппарата Законодательного собрания Оренбургской области, заместителем главного редактора газеты «Южный Урал». Майор внутренней службы запаса.
Прозаик, печатался в журнале «Москва», альманахах «Каменный пояс», «Гостиный Двор», коллективных сборниках. Автор нескольких книг прозы, член Союза писателей России, председатель правления Оренбургской областной писательской организации в 2010-2011 годах. Лауреат губернаторской премии «Оренбургская лира» (2004), региональной литературной премии им. П.И. Рычкова (2007).
Живёт в Оренбурге.

Оставить комментарий

Убедитесь, что Вы ввели всю требуемую информацию, в поля, помеченные звёздочкой (*). HTML код не допустим.

Поиск

Календарь событий

Последние публикации

нояб 21, 2021 1068

Поздравляем Вячеслава Лютого!

Поздравляем члена редколлегии журнала "Гостиный дворъ" -…
нояб 13, 2021 876

Валерия Донец в рубрике "Наедине со всеми"

Оренбургская поэтесса Валерия Донец рассказыват Диане Кан о…
нояб 13, 2021 890

Диана Кан в рубрике "Видеопоэзия"

Диана Елисеевна Кан читает авторское стихотворение.
окт 26, 2021 1154

Императрица, ты была неправа…

ПОЛЕМИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ТЕМУ СЕМЬИ И ВЛАСТИ «Когда…
авг 09, 2021 486

Юбилей Елены Тарасенко

Поздравляем ведущего методиста Областного Дома литераторов…
мая 08, 2021 1383

«Сколько их, погибших и защищавших…»

Послевоенная зима завьюжила местным суровым снегом. Срывая…
НАПИШИТЕ НАМ
1000 максимум символов